Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения - Ада Самарка

В той «стрессовой пачке», прибегали к которой в случае рабочих и прочих неурядиц, оставалось всего 4 сигареты, и я выкурила их в первые минуты понедельника, одну за одной, и было чувство, впервые за этот вечер, что я делаю что-то правильное. Потом, пока меня к нему не пускали, я курила по пачке в день. Перекуры были для меня каким-то таким скачком из реальности, провалом, во время которого я мысленно перемещалась будто бы ближе к нему, силой мысли пыталась вытащить его на связь, все время казалось, что если я так сильно этого хочу, то он сейчас возьмет и позвонит. Так же я проверяла контакт-лист в «аське» и «скайпе», а также электронную почту на тему его присутствия: ну, мало ли… Говорят, мысль материальна – и вот, имея возможность во время этих перекуров остаться наедине с собой и силой своей мысли, я превращалась в мысленный монолит, погружалась в транс, призывая телефон пропиликать эсэмэской или позвонить, и чтобы его голос там сказал, что все в порядке, и чтобы я еще ответила: «ну и напугал ты нас, один ноль, зараза», или что-то в этом роде. Словом, проблемы с головой возникли одновременно с курением. Я не могла расслабиться и пребывала в постоянном ступоре. Из-за силы мысли, которая, как непрерывное imap-соединение с почтовым ящиком, соединялась с ним там, в реанимации, доступный ресурс моего мозга был меньше работоспособной нормы, и, подозреваю, я вела себя странно.

Из самого очевидного и неприятного – мне требовалось время на «включение» – лишняя пара секунд, чтобы понять, где я и что я сейчас буду делать, или с кем я и о чем я только что говорила.

Еще было неприятно со сном, вернее, с просыпаниями. Сам сон казался единственным избавлением от всего и был крайне желаем всегда. Иногда по выходным свекровь брала на себя ребенка, и я шла спать, прямо днем – но сон увиливал, словно дразнясь, скользил по моему телу прохладным шелком и утекал куда-то. Я вспоминала мультик про Короля Льва, когда убили его папу и он, львенком, лег возле него и заснул – это было самое значительное и глубокое, что он мог сделать тогда. Я сооружала себе нагромождение из подушек, которое обнимала, закидывала на него ноги и тоже так пыталась спать, но слезы душили меня, я шла курить, и там происходила активация силы мысли, гипноз телефона, и от меня просто ничего не оставалось. Если я все же просыпалась, то с мыслью – как бы так заснуть обратно, чтобы проснуться в другом каком-то дне, где не висят надо мной, как снятая и повешенная на крючок одежда, эта больница и Сила Мысли. Я просыпалась, садилась на кровати, и они слетали на меня, и начинался очередной ужасный день, полный заторможенности и переживаний.

На вторую неделю появилось онемение и тяжесть в переносице. Еще постоянно тошнило и созревало внутри ощущение неискоренимого панического страха. Таблетки и сиропы помогали слабо. Транквилизаторы я пить не могла из-за работы, автомобиля, ребенка и прочей ответственности. Я ходила, вцепившись в телефон, перезагружала его зачем-то. Проверяла, есть ли связь. Носила его с собой в уборную. Клала рядом с собой на подушку или засыпала, держа в руках. Все, кто звонили мне тогда, наверное, удивлялись, как я умудряюсь всегда отвечать еще до того, как прозвучал сигнал вызова.

В конце концов я записалась на женский фитнес.

Это был странный ход, но нужно было что-то делать. Я стремительно скатывалась куда-то, больница сжирала меня, засасывала в воронку, норовила убрать из моей жизни все остальное, что находится за пределами ее стен – времена суток, общение с друзьями и ребенком. Чувство голода, например, исчезло напрочь. Ела раз в день, и какую-то гадость, подножный корм, стараясь отвлекаться в процессе жевания на все подряд и глотать как можно быстрее, чтобы закрыть эту тему. Нужно было что-то делать, пробить плотину сложившейся депрессии. Как советовали подруги, серьезно беспокоящиеся за меня (подперев телефонную трубку плечом и меланхолично переворачивая оладушки для мужей), – жить дальше. Я не видела в жизни вне больницы никакого смысла. После того, как я записалась на фитнес, свекровь посчитала меня преступницей и предательницей. А я изучала какого-то постороннего человека в зеркале в ванной: тело, которое имело ко мне и силе моей мысли определенное отношение, и это тело явно нуждалось во внимании и здоровом тормошении.

До шейпинга я добралась лишь спустя несколько месяцев, и он ворвался в мою жизнь на неделю. Три занятия – вот насколько меня хватило.

Группа состояла из примерно десяти женщин, и все они, как под копирку, являли собой определенный типаж, причастность к которому грозила неизбежно и мне самой – обернись все так, как могло бы обернуться в реанимации там…

Они были, как принято говорить, «моложавыми» и безнадежно одинокими. Все без исключения со стрижками на различную вариацию прически «паж» и все темных цветов – от баклажанового до густо-рыжего. Они все были очень активными, заинтересованно, нездорово активными и я, еще не вынырнувшая до конца из своего, чуждого им семейного болота с одним постоянным партнером (пусть недоступным мне в прямом половом и прочем пользовании – но своим, собственным), ощутила себя чужаком в этой задорно топающей и пыхтящей женской стае. Они горячо поддерживали друг друга и показывали кипучую жизнерадостность – кто-то ехал «одна в Париж», и я думала, что – о боже… – что может быть печальнее… Кто-то делился какими-то интимными подробностями, конфиденциально приложив ладонь к губам, но так, что вся раздевалка слышала, и как школьницы потом стреляли глазами, обмениваясь с тренировочных ковриков многозначительными взглядами. Кто-то кому-то наконец-то позвонил… Они, сорокалетние, подтянутые и ухоженные, ходили на этот шейпинг и на какие-то другие «классы и тренинги», пользовались косметикой «Мери Кей», знакомились по Интернету и были все сплошной кипучей энергией, уверенностью в себе, жаждой секса и своего мужчины, и олицетворяли собой то самое ужасное безнадежное бабское одиночество, от которого я, будь мужиком, неслась бы сломя голову. Оно изливалось из них в их воспаленной жизнерадостности, нездоровой бойкости и подростковых рюкзачках, они прыгали на нем, глядя на себя в зеркало в спортзале, разбрасывая в стороны руки и ноги и будто пытаясь улететь. И я к ним, даже не салага еще, а, как называет меня муж, – «салаженок», пришла инстинктивно, по тому же тревожному бабьему чувству, потребности двигаться куда-то. Двигаться, чтобы жить – и все мы плясали и порывисто выдыхали «хых!» на глубоких приседаниях, с одной целью – чтобы развинтить моховики ржавой махины собственных судеб.

Не успевая за их темпом, я, тяжело хватая ртом воздух, размышляла о том, что привело их к этому одиночеству – измена мужа? Вдовство? Какая-то нелепая такая жизнь, когда вокруг крутилось множество вариантов, но трудно было выбрать кого-то одного, и потом вдруг – бац! – и тридцать пять, и несколько абортов в прошлом, и самая большая любовь – безнадежно женатая, и вокруг уже ни души… и нужно же жить, и нужно двигаться, чтобы жить. И вот мы все скачем, пыхтя и отдуваясь – чтобы жить. Все без этого номера телефона – первого в контактах, по которому можно звонить в любое время суток и с любыми глупостями, не боясь, что нарушишь что-то или там смутишь – как звонили бы самим себе.

* * *

Как это всегда бывает при перемене внутреннего курса – неизбежно меняется что-то и во внешнем окружении, и в какой-то момент я обнаружила, что мои старые подруги (те, с которыми я раньше обсуждала болезни детей и посадку пряных трав в горшки на кухне) невольно отошли на второй план. В то же время, с новыми обстоятельствами, на арену выкатились какие-то новые личности, которые, даже где-то и вопреки моей воле, занимали в моей жизни больше места, чем хотелось бы.