Сокол на запястье - Ольга Игоревна Елисеева

Сейчас десятница смотрела на происходящее совсем другими глазами. Она ли бегала по такому же стойбищу в короткой кожаной рубахе, подол которой был вечно грязен от овечьего навоза? Ей ли в детстве вплетали в косы бубенчики, чтоб она, как козленок, не отбилась от других малышей и не потерялась во время перекочевки?

После жизни бок о бок с греками, которые ухитрялись зимой и летом носить одежу из разных тканей, Радка видела, как бедны сородичи. Они жадно глазели на ее бронзовый акинак и обшитый бляшками пояс. Мягкие сапожки-скифики приводили их в восторг, хотя у самих было достаточно кожи, чтоб обуть всю степь!

Среди этой нищеты вира, привезенная убийцей Псаматы, оказалось более чем достаточной, чтобы удовлетворить род. Золото и бронзовое оружие произвели на дочерей задиристой поединщицы сильное впечатление. Но как ни простодушна была Радка, она все-таки почувствовала, что ее щедрость — не единственная причина, по которой сородичи Псаматы так легко согласились закрыть глаза на убийство. В стойбище что-то происходило, люди шушукались по углам, обсуждая какие-то недавние события у Кобыльего холма, к месту и не к месту поминая торетов — родное племя Радки.

Десятница так и не могла решить: потому ли ее не трогают, что она служит Тиргитао или потому что она торетка, а тореты только что выкинули нечто такое, о чем никто не решается говорить вслух.

Подозрения всадницы еще больше возросли, когда похороны Псаматы прошли по недостойному ритуалу. Поединщица была богата, имела не меньше десяти рабов и больше 50 голов крупного скота, не считая овец и коз. По договору ее посещали мужчины из четырех хороших семей, каждый из которых, конечно, имел еще жен в других родах, но ни одной столь состоятельной и знаменитой. Кто-то из них — наиболее бедный, а главное младший в своей семье — должен был отправиться вслед за Псаматой к Великой Матери. Но они предпочли столкнуть под насыпь чужака…

— Я не верю, что этот общипанный воробей убил Псамату! — разорялся старший из мужей покойной Барастыр. Его голос звучал из-за войлочной стены юрты, в которой лежали сосновые сани с грузным телом покойной. — Это была нечестная драка, ее обманули и зарезали.

— Побойся Кобыльеголовой. — возразил другой по имени Хумай. — Сани легкие, как перышко, а если б Псамату убили предательски, тело камнем тянуло бы их к земле.

— Все женщины подтвердили, что поединок был честным. — Раздались голоса. Вира уплачена. И кончим с этим!

— Она просто была пьяна и сама напоролась на нож. — последняя реплика принадлежала рослому невольнику-греку в черной бараньей безрукавке. — Это видно по характеру ран.

Прежде он был воином и с ним никто не стал спорить. Ведь даже Барастыр кипятился для виду. Он давно уже сладил со старшей дочерью покойной, Багмай и, если б удалось доказать, что Псамату убили в нечестной схватке, ее имущество полностью досталось бы роду, а не Радке-победительнице. Таков был древний закон, и его не осмелились бы нарушить открыто.

Но и победительница должна была знать честь. После выплаты виры она, конечно, могла угнать стада. Но далеко от деревни родичи покойной ее не отпустили бы. Поэтому Радка в ожидании обещанной помощи от Бреселиды старалась как можно меньше злить арихов и не задевать ни чьих интересов. Она пыталась вообразить, как поступила бы на ее месте подруга — Радка считала сестру царицы очень умной. Не даром среди меотянок рассудительность Бреселиды вошла в поговорку.

Сидя с родными убитой за одной воловьей шкурой и преломив с ними несоленый поминальный сыр, Радка так разделила имущество Псаматы, которому теперь считалась хозяйкой. Вира за смерть — всему роду. Это правильно, это одобрили все. Юрты, повозки, оружие, сбруя, медная посуда и греческая керамика, половина скота и большая часть рабов — старшей дочери убитой Багмай. Это тоже пришлось по нраву почти всем, кроме младших сестер Псаматы, считавших себя в праве поспорить за скот. Но им Радка отдала половину из той половины, что у нее осталась, и шум улегся.

Две рабыни-лучницы, которые ходили с Псаматой в походы, должны были, по мнению Радки, получить свободу. И на это никто не возразил. Тем более что самих женщин в стойбище не было. Они еще из Цемеса ускакали в Горгиппию, предложить свои услуги Тиргитао. Вернись лучницы вместе с останками госпожи на родину, их потянули бы на погребальный костер.

А вот старшая ключница Асай, когда-то бывшая нянькой Псаматы и носившая на поясе медные отмычки от всех ее сундуков, обязана была сопровождать хозяйку в загробном мире. Ее слезящиеся, красные, как волчьи ягоды, глаза недобро посматривали на Багмай. Та могла бы возразить, но промолчала, припомнив, как старуха била ее по рукам, когда она таскала у матери то золотую монисту, то заморские краски для лица. Асай сняла свои ключи и с поклоном передала их новой хозяйке. Щеки Багмай надулись от гордости.

Трудно было еще больше угодить роду покойной, но Радка сделала это, пожертвовав весь оставшийся скот Псаматы, как подношение богам на погребальных торжествах.

— Богатые дары и благочестивые поступки. — изрекла Сенатай, верховодившая в стойбище и носившая титул Матери-Хозяйки. — Ты показала, что лучницы Тиргитао щедры и достойны гордости своих родов. Будешь ли ты присутствовать на погребении?

Тут Радка, повинуясь старому обычаю, попросила у Багмай права вместе с ней зажечь костер покойной. Все сидевшие в шатре закивали головами, оценив учтивость гостьи.

— Уступишь ли ты мне право зажечь с северной стороны? — спросила Багмай, соревнуясь в любезности с убийцей своей матери. Она не испытывала к Радке никакой злобы. Ведь если б не десятница, ей еще долго пришлось бы ждать наследства, и еще не известно, что уделила бы дочери Псамата по своей воле. А так эта добрая женщина отдала Багмай все, чем завладела, и даже не потребовала, чтобы старший муж покойной, по закону гостеприимства, разделил с ней ложе. Барастыр нужен был Багмай самой. Только Кобылья Мать знает, когда они смогли бы видеться открыто, если б Псамата все еще была жива.

— Я зажгу с юга, — согласилась Радка, уступая «пострадавшей» более почетное место.

— Завтра нам всем крышка! — слышала она вечером из-за стены шатра горячий шепот Асай. Старая ключница смущала рабов, ночевавших снаружи под тростниковым навесом. — Эта девка из всадниц Тиргитао никого не захотела взять себе. Стало быть под нож.

Две женщины испуганно взвизгнули, заплакал мальчик.

— Прекрати пугать людей. — раздался раздраженный мужской голос.

Радка уже слышала его сегодня и была уверена, что он принадлежит тому самому пантикапейцу, который сказал, что Псамата сама спьяну напоролась на нож.

Всадница повернулась в сторону говоривших. На улице под навесом горела пара масляных ламп. Сквозь льняной полог, опущенный над входом в юрту были видны силуэты рабов.

— Будто тебе самому не страшно, Левкон! — фыркнула ключница. — Завтра кинут жребий, кому провожать хозяйку. — У тебя-то поджилки не трясутся?

— Мне все равно. — отрезал пантикапеец. — А вот тебе, старая, так и так помирать. Чего ты-то слюнями исходишь?