Добрые русские люди. От Ивана III до Константина Крылова. Исторические портреты деятелей русской истории и культуры - Егор Станиславович Холмогоров

подняли и вынесли на своих плечах… Приближение духовной школы к духовным нуждам народа, к жизни Церкви… Вы подняли над грамотной Россией свет Божественной Библии, распространили слово Божие… на всех наречиях православных племен России и иных отдаленных стран… Вы убедили лучшего из покойных царей наших приказать строить православные храмы в православном их архитектурном благолепии, а не в безобразном виде еретических капищ…»

Те, кто общался с Константином Петровичем лично, находили его интереснейшим, энциклопедически образованным собеседником, отмечали доброту, милосердие, отзывчивость. Он был крупным благотворителем, тратившим десятки тысяч рублей на помощь ближним, помогал и протекцией и деньгами Достоевскому, Васнецовым, Чайковскому.

Однако знавшим Константина Петровича трудно было удержаться и от упреков. Почти единодушный приговор мемуаристов — творческое бесплодие, преобладание критики над созиданием. Этим он разочаровал единомышленников консерваторов и, если верить мемуарам графа С. Витте, даже самого Александра III, якобы сказавшего о своём былом учителе: «одною критикою жить нельзя, а надо идти вперёд, надо создавать».

К. Победоносцева часто называют «идеологом дворянских контрреформ», но это недоразумение — документы фиксируют, что, к удивлению союзников-консерваторов, таких как М. Н. Катков, он сопротивлялся реакционным начинаниям не менее яростно (хотя менее успешно), чем радикальным. Попытка усмирить крестьян с помощью дворянства представлялась ему нарушением надсословного характера русского самодержавия. Обер-прокурор был не согласен «с мыслью посредством дворян обуздать народ, забыв, что дворяне одинаково со всем народом подлежат обузданию».

Он вообще не верил ни в какую перемену государственных учреждений, новые законы казались ему пересаживанием музыкантов в крыловском «квартете»: «Зачем строить новое учреждение, когда старое учреждение потому только бессильно, что люди не делают в нём своего дела как следует».

Победоносцеву представлялись страшным грехом любые преобразования, не только либеральными. Любое проектирование будущего он считал головными беспочвенными мечтаниями, противоречащими жизни. Слово «жизнь» одно из самых частых в его лексиконе. Однако вот парадокс — это понятие трактуется им не как движение, активность, борьба, что более привычно для нашей эпохи, а напротив — как не возмущаемое страстями струение бытия. «Да тихое безмолвное житие поживем».

Любой «проект» представлялся ему искусительной «мечтой» (любимое отрицательное определение, попавшее даже в речь Николая II и вызвавшее скандал — «бессмысленные мечтания»), угрожающей спокойствию жизни; любая борьба идей и программ — чванливой суетой, в которой не может быть правого и виноватого, где всё «оболживело» (ещё одно любимое слово); любые деятельные, знаменитые, амбициозные люди — угрозой тем тихим смиренным провинциальным труженикам, которых он воображал опору истинной общественной пользы.

Консерваторы, защитники начал народности и традиции, пользовались у Победоносцева не большей, а порой и меньшей поддержкой, чем их оппоненты, особенно если те были активны, настойчивы и стремились к общественной самоорганизации. «Общественное мнение повсюду, тем более у нас в России, я считаю обманчивой мечтой и вижу на опыте целой жизни, как при помощи его не разъясняется, а извращается истина».

Любая напряженная борьба, включая борьбу за Истину, встречала его глухое противодействие. «Если бы в те времена спросили тебя: созывать ли вселенские соборы, которые мы признаем теперь святыми, ты представил бы столько основательных критических резонов против их созыва, что они бы, пожалуй, не состоялись» — иронизировал над Константином Петровичем славянофил Иван Аксаков.

Собственная «идея» Победоносцева не случайно характеризуется исследователями как своего рода «консервативное народничество». Победоносцев был противником не только либералов и революционеров, но и петербургской бюрократии. Самодержавная монархия рисовалась ему опирающейся на простого человека, как неформальная сеть скромных тружеников, которых царские доверенные советники найдут в глубинке. Его соратником и идеалом был Сергей Александрович Рачинский, оставивший профессорство в Москве и открывший сельскую школу у себя в Смоленской губернии (именно эту школу прославила знаменитая картина «Устный счёт» Н. Богданова-Бельского). Эти чаемые работники, как представлял Константин Петрович, будут улучшать жизнь, трудясь «в тишине, по углам», «в своём тесном кругу», «в бедности, простоте и смирении».

«Простота» — ещё одно любимое слово этого консервативного мыслителя. «Что просто — то право». Как только простое интуитивное чувство отягощается рефлексией, становится частью самосознания человеческого «я», оно уже кажется К. Победоносцеву отравленным. Поразительно, что будучи непримиримым оппонентом Л. Толстого в вопросах религии и общественных идей, К. Победоносцев удивительно близок с ним в философии. И тот и другой стремятся к опрощению, ставят идеалом русского человека: кого-то вроде Платона Каратаева.

Настоящей опорой Руси и самодержавного порядка представлялся К. Победоносцеву простой народ, который в своей темноте и непросвещенности хранит веру Церкви и верность Государю. Народ постигает истину интуитивно, практически без посредства учения Церкви — мысль, балансирующая на грани ереси.

«Какое таинство религиозная жизнь народа такого, как наш, оставленного самому себе, неученого! Наше духовенство мало и редко учит, оно служит в церкви и исполняет требы. В иных, глухих местностях, что народ не понимает решительно ничего ни в словах службы церковной… И, однако, во всех этих невоспитанных умах воздвигнут, неизвестно кем, алтарь неведомому Богу».

Восторг Победоносцева вызывает инерция неученой жизни.

«Есть в человечестве натуральная, земляная сила инерции, имеющая великое значение. Ею, как судно балластом, держится человечество в судьбах своей истории, и сила эта столь необходима, что без неё поступательное движение вперёд становится невозможно».

В центре жизни стоит народный предрассудок, когда простой человек «держится упорно и безотчетно мнений, непосредственно принятых и удовлетворяющих инстинктам и потребностям природы», а покушения логики воспринимает как угрозу не одному конкретному мнению, а «целому миру своего духовного представления».

В этом понимании предрассудка К. Победоносцев отрывается от основного направления консервативной мысли, идущего от Эдмунда Бёрка и Н. Карамзина, в котором предрассудок — это добродетель, вошедшая в привычку, это продукт коллективного ума, «общий фонд, хранящий веками приобретенную мудрость нации». Человек с предрассудками у Бёрка — это ходячий концентрат национальной истории.

В победоносцевском же варианте он оказывается ближе к bon sauvage — доброму дикарю Руссо и прочих просвещенцев, который в своей простоте и чистоте интуитивно «от природы» знает истину, а любая цивилизация и образование, любой исторический опыт, ему лишь вредят. Разница в том, что для просвещенцев религия затемняла простоту, а для Победоносцева именно она была центром всего.

Это связано с ориентацией Победоносцева не на английскую, а на французскую традицию консервативной мысли, идущую от Жозефа де Мэстра и особенно любимого Константином Петровичем консервативного социолога Фредерика Ле Пле — Победоносцев перевел и издал его труд «Основная конституция человеческого рода». Для французского консерватизма, в противоположность английскому историоцентризму, характерен натуроцентризм, уверенность в том, что существует естественный порядок вещей, данный Богом и природой, и консервативная миссия состоит в том, чтобы этот порядок не нарушать и не разрушать. Поскольку для любого социолога в XIX веке