Анастасия или Анна? Величайшая загадка дома Романовых - Пенни Вильсон

В этом деле, полном потрясающих поворотов судьбы, такое использование достижений генетики и вмешательство ультрасовременной науки в историю в духе эпохи короля Эдуарда VIII оказалось самым необычайным событием. У исследователей были ткани кишечника Андерсон, но результаты их, взятые сами по себе, наносили хоть и впечатляющий, но единичный удар по претензиям Андерсон. «Когда были получены результаты анализа, я испытала страшное разочарование, – вспоминает Сюзанна Гриндстаф-Буркхарт. – Это не тот конец, который должна была иметь такая сказка» {23}. Те, кто был знаком с семьей Мэнехен в Шарлотсвилле, не стеснялись слез, глядя, как приходит в упадок их дом, зарастает горами мусора, чему способствовало ставшее притчей во языцех стремление Джека сохранить в качестве памятника истории все, что было связано с его женой. Тем не менее именно это невольно помогло найти разгадку одной из величайших тайн XX века.

Так мир узнал, что несколько миллиметров сохраненного биоматериала и несколько срезанных прядей волос положили конец самой долго существующей истории о семье монархов. Но вслед за этим у публики возник закономерный вопрос: а кто это такая Франциска Шанцковска? Как ей удалось быть настолько убедительной? Как она с легкостью дурачила такое множество людей, которые лично знали великую княжну Анастасию? Как она получила доступ к такому впечатляющему массиву подтвержденных третьими лицами воспоминаний, откуда у нее познания в области иностранных языков, откуда у нее шрамы? Приговор, вынесенный при помощи генетических исследований, не проливал свет на эти вопросы. И они долгое время оставались без ответа.

Вплоть до последнего времени.

Везде, насколько хватало глаз, простиралась холодная равнина. Луга, которые шесть месяцев назад были ярко-зелеными с яблоневыми и вишневыми деревьями, теперь были укрыты снегом; поросшие лесом холмы поднимались к свинцово-темному небу, а берега одиноких, поросших тростником озерец окаймляли выбеленные морозом шпили елей и сосен. В тот декабрьский вечер северная часть Липпушского леса, раскинувшегося по обе стороны границы между Померанией и Западной Пруссией, была суровой и неприветливой. Ничто не нарушало тишину леса, если не считать диких кабанов и оленей, которые осторожно прокладывали себе дорогу среди сугробов, чтобы напиться ледяной воды из рек {1}.

Тонкие струйки дыма поднимались из труб над очагами, в которых горел торф, и вились над небольшими домами – всего шестандцать строений, образующих «замечательное селение Боровилхас», крохотную деревушку с населением в 117 человек. Она размещалась вдоль дороги, утопающей в грязи весной и осенью, покрытой пылью летом, а зимой заваленной снегом {2}. Тем не менее в деревне чувствовалось оживление, несмотря на сильный холод, крестьяне запрягали лошадей и волов, поскольку это был четверг, 24 декабря 1896 года, канун Рождества. Люди, которые жили в Боровилхасе, все как один убежденные католики, намеревались отпраздновать это событие, поэтому собирались в путь. В Боровилхасе не было костела, и, чтобы послушать мессу, жителям деревни приходилось добираться до города Борек, расположенного примерно в пяти километрах к северу.

Но в одном из домов подготовка к Рождеству проходила особенно радостно. Дом был старым и находился в плачевном состоянии. Изрядно потрепанный непогодой и давно нуждавший в ремонте, дом был поделен на две половины, где, как это отметил посетитель, навестивший этот дом спустя долгое время после описанных событий, «свиньи, овцы и куры» жили под той же покрытой дранкой крышей, что и их хозяева. Здесь не было никаких удобств: давно отслуживший свой срок и готовый развалиться на части очаг служил единственным средством защиты от суровой зимы {3}. Но здесь восемью днями раньше, 16 декабря, в среду, грузный мужчина средних лет и его суровая жена приветствовали появление на свет их первой дочери. Они вполне могли быть католиками, но эта супружеская пара, также как и их соседи, были кашубами, потомками балтийских славян, которые жили в этих местах с незапамятных времен. Кашубы жили замкнуто, общинами, имели собственные праздники, обряды и ремесла, говорили на кашубских диалектах польского языка {4}.

Они знали и почитали старинные поверья, что в окружающих лесах таится невидимое человеческому глазу зло и что всегда нужно быть готовым к борьбе с ним. В соответствии с их обычаями новорожденного младенца следовало завернуть в один из фартуков его матери и надеть ему на шею четки, чтобы отпугнуть гоблинов и вампиров, затаившихся вокруг дома в ожидании появления младенца на свет. Кроме того, над очагом нужно было подвесить сердце только что убитого черного кота, для того чтобы противостоять злым и коварным умыслам какой-нибудь ведьмы {5}.

Обычаи кашубов требовали крестить новорожденного младенца в первое воскресенье после его появления на свет, чтобы невинное дитя не пало жертвой злых сил, жаждущих совратить его с истинного пути {6}. Однако обильный снег, выпавший в конце 1896 года, не позволил последовать обычаю, и родителям пришлось дождаться кануна Рождества, чтобы крестить дочь. Они собрались и вместе с соседями отправились по скованной морозом дороге в путь до собора Св. Марии, построенного в XVII веке в городе Борек. И пока горели свечи, а прихожане пели рождественские гимны, младенец был крещен, получив имя Франциска Анна Шанцковска, в память о жившем в XIV веке Святом Франциске Римском {7}. Таким образом, в обстановке как нельзя более отличной от блестящей церемонии, которой было отмечено крещение великой княжны Анастасии Николаевны, начались жизнь и приключения Франциски Шанцковской – Анны Андерсон – самой известной в истории претендентки на княжеский титул.

В одном княгиня Нина Георгиевна была права: Франциска Шанцковска не была польской крестьянкой. Место, где она родилась, сегодня называется Боровый Лаз и находится на территории Польши, но в 1896 году весь этот район принадлежал Германии: деревня Боровилхас находилась в Западной Пруссии, всего в нескольких милях к востоку от границы с немецкой областью Померанией. До тех пор пока Берлин не установил в конце XVIII века контроль над этими землями, их захватывали отряды польских войск, а также переселенцы из России и тевтонские рыцари, сюда вторгались войска пруссов и шведов {8}. Однако предки Франциски Ченстковские, как они себя называли, имели пусть и слабые, но связи со старым королевством Польским. В 1683 году король Ян III Собесский произвел нескольких членов этого семейства в ранг дробной шляхты , то есть мелкопоместной польской знати, за то, что они помогли его армии отра-зить наступление войск Османской империи в сражении под Веной {9}. В те времена подобная награда была обычным явлением, однако она предоставляла семье определенные права, которых не было у обычных крестьян, а позднее предоставляла почетное право дополнять фамилию приставкой «фон», свидетельствующей о социальном статусе ее обладателя. Одновременно с повышением в ранге награжденному был пожалован небольшой кусок земли на территории, которая в те времена носила название Картузы, это была болотистая местность, которая в XIX веке окаймляла границы Померании и Западной Пруссии {10}.

Не могли ли эти свидетельства былого величия каким-то образом повлиять на Франциску в более позднее время, когда она заявила о своих претензиях? Не было ли все это попыткой вернуть то, что было давно утеряно? Потому что так оно и было на самом деле, поскольку ко времени ее рождения все привилегии, которыми когда-то пользовалась семья фон Ченстковски, исчезли. Они по-прежнему владели поместьем площадью примерно в 12 га, которое вместе с дворянским званием было когда-то пожаловано королем вместе с пришедшим в ветхость домом, в котором родилась Франциска, но на этом все и заканчивалось {11}. Отец Франциски, Антон, вел борьбу за существование со дня своего рождения в 1842 году. В своей родной деревне Боровилхас и тогда, когда отбывал в течение трех лет обязательную воинскую повинность в прусской армии, он старался найти свое место в жизни. Удрученный своей незадавшейся жизнью и, как говорят, увлекшись на какое-то время идеями социализма, он отказался от дополнения своей фамилии почетным «фон», усматривая в нем напоминание о печальной участи его рода {12}.