О нас троих - Андреа де Карло

Я на самом деле чувствовал себя отвратительно: весь взмок, тело ныло, в голову лезли такие мысли, от которых меня кидало в жар, обе мои соседки и сидевшие напротив любительница аргентинских догов и биржевой брокер, он же арбитр поло, были мне настолько ненавистны, что я мог бы задушить любого из них на выбор. Куда бы я ни взглянул, решительно все действовали мне на нервы: младшие Молинари, сидевшие в углу с Энгельгардтом и хихикающие со своими новообретенными приятелями, отец Мизии, поносящий Италию, словно гражданам Аргентины повезло куда больше, Паола, которая словно обрела новую жизнь и заливалась соловьем, сидя в окружении бывших чемпионов в десятиборье, владельцев племенных быков и молодых, мускулистых инвесторов, проникших на международный рынок, — все они бесконечно острили, осыпали ее комплиментами и подливали вина, стоило ей сделать глоток.

Я тоже пил без остановки густое красное вино, безвкусное и без всякого аромата, как старый бархат гостиничных портьер, и чувствовал, как оно разливается по моему телу, принося с собой мрачные мысли, гнетущие впечатления, неприятные, нежеланные картины. Стол был обтянут плотной хлопчатобумажной скатертью и словно пришпилен к полу, каждому гостю отведено особое место и особая роль, а всего в нескольких метрах от нас виднелись бескрайние просторы и черное небо, усыпанное огромными звездами. Мы же сидели как истуканы, подчиняясь заведенным обычаям и веками сложившимся традициям, мне казалось, что я попал в тюремную камеру, где просто нечем дышать. Я оглядывался назад, смотрел по сторонам, пытаясь понять, не удастся ли мне потихоньку улизнуть отсюда и вырваться на свободу, но все никак не мог придумать, как это сделать, и решимости не хватало; я словно приклеился к своему обитому кожей стулу, и напыщенная, пустая и развязная болтовня моих соседей захлестывала меня, как грязная морская вода, в которой плавают скользкие водоросли и дохлые раки.

Я поневоле пал духом и предался черной меланхолии, давно такого со мной не бывало: ни единой светлой мысли или образа, за что я мог бы ухватиться, как за соломинку. Я думал о том, что за всю жизнь не сделал ничего конструктивного, что просто плыл по течению, ни разу не взяв на себя ответственность, не сделав осознанного выбора. Думал, что полностью подчинился Паоле, просто из трусости и потребности в опеке, что она просто заменила мне мать, которая способна все решить за меня, что отношения с детьми у меня поверхностные и формальные, и с одной стороны я все стремлюсь завоевать их любовь, а с другой — мне с ними скучно, что картины свои я пишу без всякого вдохновения, особенно не затрудняясь и не получая от своей работы никакого удовлетворения, разве что продаю их при случае. Мне казалось, что я уже давно не жду от жизни ничего хорошего и теперь дошел до такого состояния, что в дальнейшем буду только деградировать. Я продолжал пить вино, которое мне совсем не нравилось, и с каждым новым бокалом опускался все ниже и ниже, и даже начинал входить во вкус: мне уже было любопытно, как низко я могу пасть.

В какой-то момент ко мне подошла Мизия: подали сладкое, и она ходила вдоль стола, переговариваясь с гостями и обмениваясь с ними улыбками, а с кем-то и вступала в оживленные беседы, которые я даже и не пытался расслышать в общем гуле голосов.

— Ты в порядке? — спросила она, тронув меня за плечо.

— Все просто замечательно, — ответил я, даже не повернув головы.

— Ты уверен? — Она наклонилась ко мне, возбужденная бесконечными разговорами и возложенными на нее обязанностями, слегка захмелевшая; увидев игривое выражение ее глаз, я опустился еще на одну ступеньку ниже.

— Уверен, уверен, — ответил я.

Она продолжала смотреть на меня с подозрением, тихонько качая головой. Со всех сторон на нее сыпались просьбы и требования, какой-то седовласый идиот нахваливал Мизию, называя «нашей пре-крас-ной хозяйкой дома», любительница аргентинских догов хотела вовлечь ее в дискуссию об украшениях «Тиффани», а ее отец, сидевший через пять человек от меня, помахивая пустым кувшином, все требовал: «Вина, вина». Мизия вскинула руки и отгородилась от них раскрытыми ладонями.

— Неправда. — Она сжала мне плечо. — Тебе плохо. Я тебя знаю. Ты такой мрачный. Тебе скучно.

— Да нет же, — возразил я фальшивым, вымученным тоном. Я показал ей на одного из ее соседей, который, горделиво потряхивая своими волнистыми волосами, делал ей какие-то знаки. — Тебя зовут.

— Брось, — сказала Мизия, — ты умираешь от скуки, и тебе все здесь омерзительно. Ужин, гости и вообще.

Я пожал плечами, потому что не мог ни согласиться с ней, ни опровергнуть ее слова, а только улыбался, вконец измученный.

— Тебя просто с души воротит, — Мизия явно перебрала, я почувствовал это и по ее голосу, и по глазам и испугался. — Тебе кажется, что я стала такой же дрянью, как все они, и живу по уши в дерьме.

— Перестань, Мизия. — Я начинал уже беспокоиться всерьез. «Дряни», сидящие за длинным столом, по-прежнему смотрели на нас: морды породистых лошадей и клювы охотничьих соколов все назойливее оборачивались в нашу сторону.

— Я сразу поняла, — сказала Мизия. — Едва ты приехал, в тот же день.

Она все больше возбуждалась, я-то знал, как с ней это происходит.

Любительница догов, что сидела слева от меня, оглядев нас пронзительно-изучающим взглядом, встала:

— Садись на мое место, если вам надо поговорить, — сказала она Мизии. Мне показалось, что на ее узких губах мелькнула нехорошая улыбка, остальные гости, которые тоже начали вставать и меняться местами, двигаясь, как заводные куклы в плену заученных жестов, искоса поглядывали на нас.

Мизия, не задумываясь, села рядом со мной и, подперев щеку рукой, повернулась ко мне.

— Тебя так и тянет вынести окончательный приговор. Какой неприятный сюрприз: твоя лучшая подруга стала настоящей дрянью.

— Да ладно тебе, — сказал я, невольно подмечая все телодвижения ее отца и старой Энгельгардт, которая сидела, повернувшись ко мне в профиль, выделяя голос Томаса и резкий смех Паолы, ловя тоскливый взгляд маленького Ливио и наблюдая, как веселятся наши дети, бегая за собаками, и как Пьеро вместе с управляющим на краю луга завершает последние приготовления к праздничному фейерверку.

— Тогда скажи мне, что это не так. Что я не стала дрянью — мерзкой латифундисткой, с которой у тебя нет ничего общего.

— Перестань, Мизия. — Я хлебнул горькое, густое вино и опустился еще ниже.

— Нет, скажи, — настаивала Мизия с воспаленным взглядом и до боли сжимая мне левое плечо ищущими правды пальцами.

— Ты не стала ни дрянью, ни мерзкой латифундисткой, — сказал я в конце концов, словно хотел глотнуть воздуха откуда-то издалека, — ты просто стала другой, не такой, какой я тебя знал или думал, что знаю. Но это нормально, наверное.

— Почему? А какой была я, та, какую ты знал? Объясни.

— Другой.

— В каком смысле другой? — Глаза у Мизии стали, как у заморской кошки, и она словно пыталась заглянуть ими мне в душу.