Седьмая встреча - Хербьерг Вассму

Просто лежать и ждать, когда комнатапрогреется, было тяжелее всего. Потрескивали дрова, тепло волнами обдавалоРуфь, и маленькие пальчики Тура тыкались ей в глаза, на что бы она ни смотрела.Тыкались, пока она не сдавалась и не начинала плакать.

Черные печи ее детства пахли сажей, торфом иберезовыми ветками. Она помнила этот вечный крут — зола, которую надо быловыгребать, и угли, в которых следовало поддерживать жар. Здесь же она уходилаиз теплой комнаты, не заботясь о том, что тепло исчезнет.

В Осло печка представляла собой современныйметаллический камин с терракотовой плиткой на верхней полочке и дверцей,которую можно было закрыть. Если по ее недосмотру дрова выгорали, страдалатолько она. Мерзла только ее кожа. И неприятно было только ей.

По дороге в Дом Художника или возвращаясьоттуда, Руфь проходила под большими деревьями Дворцового парка. Они дарили ейчудо покоя. Были скульптурами, менявшими свое выражение в зависимости от света.Она с ними разговаривала. Несколько раз ей казалось, что они ей отвечают. Ихспокойные ответы приняли свою форму больше ста лет назад.

Ее еще не было на свете, а деревья уже знали,что она будет ходить под ними. Они склонялись к ней и наставляли ее: «РуфьНессет, ты способна выразить многое, но тебе еще нужно работать и пополнятьсвои знания».

Своим товарищам по Академии Руфь почти ничегоо себе не рассказывала. Как-то не приходилось. И ей было ясно, что ее несчитают выдающимся талантом, хотя ей и посчастливилось привлечь к себе вниманиесвоей картиной. Только «великие» имели право быть самоучками, не будучисмешными.

Первое время она всех боялась. Ей казалось,что они заключили против нее союз, тайный заговор.

Мало того, что она раньше жила за пределамихудожественной цивилизации, она не принадлежала ни к каким «измам» илинаправлениям. Не была ни дикаркой, ни политическим бунтарем и даже несердилась, если при ней открыто высказывались за вступление Норвегии в ОбщийРынок.

Но постепенно она нашла свое место в Академии.Начала разговаривать с другими, иногда выпивала с ними бокал вина в кафе.Близких же знакомств не заводила.

Когда ей приходилось встречать художников,которые уже добились известности, ее часто удивляло, что их заботитвпечатление, какое они производят на окружающих. Они как будто конкурировали сосвоими картинами, добиваясь того, чтобы на них тоже обратили внимание. И самыемодные были порой особенно чувствительны к замечаниям.

В кафе Дома Художника или у «Крёлле»происходили дискуссии, напоминавшие Руфи громоподобные речи Эмиссара. Особеннодва живописца демонстрировали почти религиозное презрение к произведениям,которые отличались от их собственной живописи.

Когда Руфь в первый раз услышала ихвысказывания, ей стало за них стыдно, ведь оба они были весьма известнымихудожниками. Она поняла, что одаренность художника еще ничего не говорит о егоуме и сообразительности.

Если бы она не знала так хорошо Эмиссара, ееразочарование было бы куда сильнее. Но ведь она видела, как слепаярелигиозность способна помешать человеку понять, что слова Божии, произнесенныекем-то другим, тоже могут привести к спасению.

Она поняла, как неимоверно трудно объявитьсебя пророком единственно верного искусства, а тем более, иметь собственныйголос. Быть как Эмиссар, у которого его «Я» написано на лбу, в любое время и влюбом месте.

Некоторые из самых заметных, чтобы не сказатьуслышанных, безусловно, верили, что, произнося без конца слово «искусство», ониего создают.

У нее было подозрение, что все не так просто,не так чисто и не так правильно. Сама она с трудом отрывалась от своих картинили от той крохотной искры, которая должна была зажечься на холсте.

Ее «Я» было чем-то эфемерным, летучим, не имеющимреальной субстанции. Но картины были реальны. Определить «Я» через произведениебыло невозможно. Это было бы смешно и фальшиво.

Руфи было нетрудно принять искусство,отличавшееся от того, что пыталась изобразить она сама. Напротив. Это давало ейсвободу и право на собственное творчество. И даже вдохновляло ее.

Все это Руфь, разумеется, держала при себе.Она не спорила, она слушала и работала. И была полна благодарности, что другие,даже те, кому не нравились ее работы, признали ее полноправной студенткойАкадемии. Это было так удивительно, что она начала верить, будто это как-тосвязано с тем, что она перестала работать в школе, переместилась в другуюгеографическую точку и рассталась с Уве.

Натура стоила двадцать крон в час, и можнобыло выбрать любую. Все вместе они представляли собой море складок на коже иглубоких впадин. Руфи нравились запах и атмосфера класса. Чувство единства,рожденного общей целью: выразить то, что видят твои глаза. Каждая работа быланеповторима, как чудо.

Раз или два в неделю в класс приходилпрофессор и поправлял их работы. Приветливый человек в сером твидовом пиджаке,пестрой рубашке и шерстяном галстуке. Руфь не была уверена, но у нее былочувство, что она может писать как хочет, лишь бы она делала это хорошо.

Медведеподобный парень, стоявший со своиммольбертом перед Руфью, сказал, что здесь все безнадежно консервативно и должнобыть похоронено. Когда Руфь спросила, что именно он хочет похоронить, онрассердился и произнес длинную речь о том, что искусство должно вести за собойобщество. Руфь не возражала.

Он рисовал эскизы так же быстро, как Руфьсъедала половинку хрустящего хлебца. Его готовые эскизы были поразительнопохожи на вороньи гнезда. Невозможно было узнать ни одну складку кожи.

Руфи это нравилось, и у нее поднималосьнастроение. Парня звали Бальдр, у него была рыжая борода, висевший мешкомсвитер и сверкающие, навыкате, глаза.

Когда она с ним познакомилась, у нее возниклочувство, что таких, как она, он ест на завтрак. И она устыдилась, что не знает,кто он, потому что вел он себя как признанный гений. Но со временем она поняла:он имеет в виду, что признать его гениальность должны в будущем.

Однажды в пятницу, когда Бальдр в кафеособенно разбушевался, Руфь предложила ему выпить вина где-нибудь в другомместе. Он мигом переменился.

— Идем! — сказал он и сгреб в охапку своебарахло.

В «Казино» они выпили вина, а Бальдр еще и неодну порцию пива. Он совсем опьянел, и Руфь оказала ему дружескую услугу,проводив до его берлоги в ветхом доме на Акерсгата. Там он потребовал, чтобыона подалась к нему, — ему хотелось получить еще одно удовольствие.

Руфь не подняла его на смех, только сказала,что она замужем. Не переставая браниться, он отправился восвояси.

В понедельник Бальдр выглядел немногосмущенным и спросил, заплатил ли он за себя.

— За вино ты заплатил, — ответила она.

— А больше ничего и не было, — засмеялся он.