Яд Борджиа - Мартин Линдау

– Всем троим пришел конец и донна Лукреция должна винить только себя!

– Смотри, Мигуэль, кто это протягивает иоанниту руку, чтобы отвести его в безопасное место, и ловко увертывается от всех ударов? – так внезапно и сердито воскликнул Цезарь, что каталонец сильно встревожился, и его беспокойство еще усилилось при виде того, как герцог впился в происходившую перед ним сцену глазами.

– Я вижу только одного: это – Фабрицио, благородный синьор, – ответил Мигуэль.

– Глупец! – раздражительно продолжал Цезарь. – Уж не воображаешь ли ты, что зрение обманывает меня? Я различаю его совершенно ясно.

Многочисленный отряд воинов, собравшийся вокруг Фабрицио, с громким победным криком схватил несколько бревен, подсунул их под неуклюжую машину и приподнял ее с нечеловеческой силой, чтобы моментально уничтожить всех, стоявших на ней. Толстые бревна дрожали секунду в равновесии, а потом с такою силой рухнули назад, что почти все стоявшие наверху были сброшены, а многие раздавлены при падении.

После этого нападающие ограничились тем, что вытаскивали солдат из горящего рва, восстанавливали порядок и поддерживали артиллерийский огонь с целью препятствовать вылазке неприятеля. Осадную машину Цезаря не было возможности спасти, она была объята пламенем. Множество солдат сгорело и было изуродовано, однако наибольший урон понесли рыцари. Между ними не досчитывалось Лебофора. Хотя его судьба не были известна в точности, но едва ли оставалось сомнение в гибели молодого англичанина.

Несмотря на уважительные причины неприязни к нему, сердце Альфонсо опять загорелось былой дружбой, когда он припомнил блестящие достоинства и печальную участь юноши. Однако это благородное чувство поколебалось опять, когда старик Бэмптон в несвязной болтовне принялся роптать на одну женщину, предательские обольщения которой довели до гибели его молодого господина. Ярость и горе Орсини были не менее жестоки, и только мщение, которым он угрожал убийцам, могло удержать старика от отчаяния.

Никаких верных сведений нельзя было добыть. Фабрицио не допускал никого ни под каким предлогом приближаться к городским стенам. Тогда французы решили повести правильную осаду.

Однако для полного обложения Капуи понадобилось несколько недель. Наконец, оно завершилось, после чего город стал подвергаться беспрерывному обстрелу французской артиллерии, которая и тогда уже считалась первой в Европе. Вскоре было замечено, что город лишь слабо отвечал на неприятельский огонь. Было пробито много брешей, причем осажденные не прибегали к обычным средствам починки этих повреждений, однако осаждающие изведали мужество защитников Капуи и потому продолжали расширять бреши, избегая возобновлять приступ, не собравшись предварительно с силами. Но вот однажды все с удивлением заметили, что крепостные валы совершенно покинуты. Французские вожди опасались военной хитрости со стороны неприятеля, а так как у них не было никакой возможности переправиться через ров, то они отложили всякую попытку напасть на город. Под вечер на бастионе появился Фабрицио с белым шарфом, повязанным на его жезле. Увидев иоаннита, который в мрачной задумчивости наблюдал за работами осаждающих, он обратился к нему и ослабевшим голосом попросил его прислать уполномоченных для переговоров о сдаче Капуи, причем добавил, что французские полководцы доставили бы ему большое удовольствие, если бы поручили ведение переговоров о сдаче именно ему, Альфонсо. Поощренный этим иоаннит в сильном волнении рискнул осведомиться об участи английского рыцаря.

– Скажите Цезарю, – ответил Колонна, – пусть он пришлет за его трупом, если желает из братской любви отослать его к Лукреции.

Злобная улыбка, сопровождавшая эти слова, до того взволновала Альфонсо, что он предпочел промолчать.

Весть о сдаче вызвала всеобщее удовольствие. Так как во время осады иоаннит дал массу доказательств своего ума и храбрости, то Цезарь поддержал просьбу Фабрицио уполномочить Феррарского рыцаря на ведение переговоров. Кроме того, он с приветливостью попросил его добиться выдачи тела английского рыцаря, чтобы можно было похоронить храбреца со всеми воинскими почестями, и с этой целью сам хотел сопровождать иоаннита до городских ворот с носилками, а потом следовать в погребальной процессии с рыцарями и военачальниками, которые пожелают отдать дань уважения доблестному воину. Эти слова почему-то невольно вызвали тревогу в сердце Альфонсо, однако всякие возражения были здесь, конечно, не уместны, и в город был отправлен герольд с известием, что посол готов предстать перед вождями. Фабрицио ответил, что будет ждать его завтра поутру.

На другой день весь лагерь поднялся рано. Однако отправка Альфонсо для переговоров была благосклонно принята лишь предводителями войска, свирепые, же и грубые солдаты пришли в бешенство, узнав, что лишаются кровавого торжества и наживы, которую сулил им грабеж богатого города.

Когда Альфонсо тронулся в путь, за ним в некотором отдалении последовал мрачный кортеж, состоявший преимущественно из свиты Борджиа и Орсини. Их значки были из черного бархата, и они волочили за собою свои копья по земле. Босые монахи из соседнего монастыря сопровождали их с погребальным пением и горящими факелами. За ними шли два герольда с черным флером поверх пестрой одежды. Бэмптон вел под уздцы, под черным бархатным чепраком, с султаном из перьев боевого коня своего господина. Далее следовали носилки, сделанные из двух молодых березок, повитые зеленью кипарисов, которые несли английские стрелки. Цезарь добился того, что все войско должно было встретить в боевом строю прах павшего героя.

Внимание гарнизона было привлечено всеобщим движением в лагере, и лишь по выяснении этого обстоятельства Альфонсо был допущен в город.

Для него был спущен подъемный мост, который полагалось снова поднять по военным правилам, когда посол минует ворота. Монахи также вошли в город, а Цезарь с людьми, несшими носилки, вдруг быстро кинулся вперед и остановился на мосту, против чего караульный солдат – здоровенный немец – не сделал никаких возражений. Альфонсо между тем медленно ехал по улице, которая вела к замку, причем приветственные крики народа и потупленные взоры попадавшихся ему солдат ясно говорили, что произошло какое-то событие, облегчившее сдачу города Цезарю.

Альфонсо нашел Фабрицио в одной из комнат замка, в нише окна, по-видимому, занятого наблюдением за какой-то работой, производимой на площади или на валах. Ему пришлось дважды докладывать о прибытии посла, прежде чем он обратил на него внимание, так что Альфонсо успел рассмотреть то, что так сильно приковывало его взоры. Напротив окна возвышались башни собора, громадные двери которого были заперты, а все пространство между храмом и замком было битком набито молчаливо стоявшим народом, который, судя по всему, ожидал чего-то необычайного.

– Рыцарь, – заговорил Колонна, внезапно подняв голову, – вы увидели слишком многое, но я рассчитываю на ваше благородство. Перейдем к нашему делу. Не будь этого мятежного сброда и лукавых козней дьявола в образе женщины… Впрочем, это сюда не относится… Итак, к делу!

Альфонсо был крайне удивлен этими речами и всем виденным, однако промолчал о том и пожалел о положении Колонны. Он искренне желал, чтобы тот не колеблясь принял благоприятные условия, которых ему, конечно, не предложили бы вторично, если бы знали лучше его положение. Предложенные условия сдачи встретили мало возражений со стороны вождя и его офицеров, но Фабрицио прибавил одну оговорку, на которой настаивал с жаром, внушившим подозрение иоанниту, а именно, потребовал, чтобы наказание, которому он вздумал бы подвергнуть заведомых изменников, сносившихся с неприятелем, не было сочтено нарушением условий обоюдного освобождения пленных.