Чужак - Симона Вилар

— Ты лжешь! Я был тогда в Витхольме, я помню слова матери о том, что Эгиль Вагабанд погиб как герой. И я чту его память.

Он опомнился, когда калека захрипел под его пальцами. Отпустил его, сел в сторону, понурясь.

— Прости, Бьоргульф. Если что-то знаешь — говори.

И тогда калека стал рассказывать. Его ведь не сразу изрубили. Сначала напали всем скопом, повалили, опутали веревками. Бьоргульф думал, что теперь ему суждено умереть на костре, как погребальной жертве тем, кто пал, сражаясь на стороне Аскольда. И хотя других пленников и ожидала подобная участь, но Бьоргульфа помиловали. Его бросили в подземелье Горы, дважды в день приносили еду и питье. А потом Аскольд вызвал его к себе и сказал, что чтит храбрых воинов и готов взять его на службу. Это было выгодно, ибо Аскольд уже вокняжился в Киеве, и Бьоргульфу не было бы стыдно служить ему. Но он устоял против соблазна. Он плюнул Аскольду в лицо и назвал его старым прозвищем — Навозник. Этого новый князь простить, не смог. Он велел люто покалечить Бьоргульфа, а потом спустил в одну из глубоких подземных пещер под Горой. И там, когда викинг очнулся, он и нашел своего прежнего ярла. Но Эгиль был уже мертв. И умер он в застенке. Видимо, смерть не настигла его в бою, и он медленно погиб от ран и истощения, лишенный даже возможности взять в руку меч. Бьоргульф нашел его исхудавшим, с запавшими глазницами и выпавшими волосами и ужаснулся, поняв, на что обрек Эгиля Аскольд. На Хель — худшее место для героя, навеки лишенного Валгаллы.

Когда калека умолк, Торир долго молчал. Наконец встал и пошел прочь. В темноте шелестела под его ногами трава, пышно разросшаяся среди курганов. Бьоргульф долго вслушивался в его шаги, потом взобрался на свою тележку, пополз в противоположную сторону. У дальних зарослей калины его ожидали.

— Ну что? — спросил в темноте голос.

— Он сделает, что должно, — ответил калека. — Ничто его не поколеблет.

Торир не сразу пошел на заставу Лядских ворот. Обогнув Гору, он отправился на Подол. Ибо, как бы ни болела его душа, он знал, что ему нужно сделать до того, как все начнется.

Подол оставался оживленным, даже когда великокняжеская Гора уже спала. Слышались разговоры за заборами, куда-то спешили поздние прохожие, а у некоторых ворот с резными навершиями еще собиралась стайками молодежь, девушки хихикали с парнями, порой пели веселые прибаутки. Мирный город. Город в преддверии…

Торир вышел к гостевому подворью у речки Глубочицы. Речка была аккуратно взята в деревянные, вбитые стоймя бревна-колоды. Через нее перекинут деревянный мостик. Приветливое место с разросшимся буком у резных ворот подворья. Под сводом ворот в кованой клетке горел огонь, рядом стоял, опираясь на копье, страж в островерхом шлеме. Торир узнал его: преданный пес Карины Третьяк, которого некогда чуть не убил, когда приходил разделаться с предательницей-полюбовницей. Третьяк тогда так и не успел понять, кто на него напал. И хотя потом Торир встречал Третьяка в Киеве и они даже начали здороваться, но особого расположения старый воин не проявлял. Да и сейчас Третьяк, узнав гридня Дира, не больно был приветлив:

— Чего надобно?

— Хозяйку твою хочу повидать. Дело к ней.

— В такой-то час?

— Для важного дела и время не помеха. И насколько я наслышан о твоей хозяйке, она никогда рано не ложится.

Третьяк о чем-то поразмыслил, потом кивнул.

— Проходи.

За воротами широким полукружьем стояли бревенчатые постройки-терема. Крыши расходились скатами, все в резных беленых зубчиках, почти у каждого крыльца горел факел, освещая чисто метенный двор, бревенчатые переходы. В стороне, за колодезным срубом с навесом, высились отдельные хоромы с высоким крыльцом. Красивое было крыльцо, резного дерева, крыша шатром. Далее выступали, громоздясь в темноте, еще какие-то постройки, хозяйские строения, подклети, амбары.

Торир огляделся, почувствовав невольное уважение к той, что сумела так поднять дело. Прошел к самому крупному терему, поднялся на крыльцо, стукнул дверным кольцом. Двери моментально открыл отрок в длинной красной рубахе. Завидев витязя в серебристой кольчуге, поклонился, угодливо спросив, что тот желает. Потом повел гостя, и у Торира сжалось сердце при мысли о том, что сейчас он увидит ее. В душе все дрожало. И чего, спрашивается? А вот же стучало глупое сердце.

— Погоди, отрок.

Они остановились на резной галерейке, ведущей к приоткрытой двери с полукруглым сводом, за которой маячил свет.

— Ступай теперь, я сам к хозяйке явлюсь.

Отрок что-то заговорил, дескать, так не положено, но Торир уже повернул его за плечи, толкнул легонько. Задержав дыхание, подошел, стал наблюдать.

На покрытом яркой скатертью столе горела толстая свеча в витом железном подсвечнике. При ее свете варяг увидел иноземца в переливчатом длинном одеянии. У него были кудрявые черные волосы, нос с горбинкой, широкие, сросшиеся на переносице брови. У ног его сидел на разостланной шкуре молодой парень. Торир узнал его — Любомир, сын Микулы. Парень был в беленой рубахе с богатой вышивкой на плечах, полосатые штаны заправлены в узкие красные сапожки. Но что-то странное было в том, как он расположился, опершись спиной о колени иноземца, как тот ласково поглаживал его волосы, откидывая назад длинный русый чуб юноши. Словно домашнюю кошку ласкал. Но говорил он, обращаясь к кому-то, кого Ториру не было видно.

— Я совсем раздобрел от вашей кухни, госпожа. В Византии, хотя она и получает лучшее в мире хлебное зерно из Египта, все равно не едят столько мучного. Зато там пьют самые хорошие в мире вина, едят нежное мясо с особыми пряными соусами, множество плодов. Здесь же ваши кухарки закармливают меня изысканными, но немилосердно портящими мой стан вкусностями. И я не могу устоять. Ах, эти ваши караваи, блины с медом, ваши кулебяки, варуники…

— Вареники, — поправил знакомый негромкий голос, от которого у варяга замерло сердце.

Византиец еще что-то говорил, но Торир уже не слушал. Сделав шаг в сторону, он увидел ее. Она сидела за столом в резном, покрытом мехом кресле, чуть кивала, слушая византийца, но словно не глядела, перекладывала на столе какие-то дощечки, черкнула по одной отточенным стило[137]. Торир с некоторым удивлением увидел лежащий перед ней абак — счеты. Карина стукнула косточкой, сдвинув одну, опять что-то отметила на дощечке.

Торир не мог отвести от девушки глаз. Раньше заставлял себя отворачиваться всякий раз, как увидит. Теперь же глядел, любовался. Она сидела вполоборота, лица ее не было видно, пламя свечи высвечивало лишь нежную округлость щеки, плавный изгиб высокой шеи, тень от длинных ресниц. Черные волосы Карины спадали на плечи двумя красивыми полукружиями кос, вплетенных одна в другую, голову охватывал чеканный обруч, с которого от висков свисали мерцающие колты. Длинное темное одеяние ниспадало мягкими складками, украшенное от колен до остроносых башмачков яркой парчовой каймой. И это одеяние, и прическа были по византийской моде, в осанке этой славянской девы было нечто гордое, независимое. Кажется, не выступай за силуэтом Карины бревенчатая кладка стены — и можно поверить, что перед ним сидит сама византийская царевна.