Чужак - Симона Вилар

Торир вдруг уловил, что улыбается. Счастливой, глупой улыбкой. Ибо среди царивших в его душе напряжения и мрака неожиданно наступило просветление. А в памяти вдруг всплыли слова позабытой старухи-знахарки, — «Она исцеление твое».

— Лада моя, — прошептал варяг по-славянски. Вздрогнул, когда вновь зазвучал вкрадчивый голос византийца, словно пробуждая от грез.

— Вам, ясноликая госпожа Карина, не место в этом варварском краю. Ваш удел пленять и восхищать, служить предметом поклонения. Здесь же вы без своего кривого охранника даже не можете выйти за ворота. Варварская страна, жестокосердный народ русы! Другое дело, если вы поедете со мной в великий Константинополь. Там вы увидите великолепные дворцы, восхититесь величием храмов Христа, пройдете по улицам из гладких плит, где из пастей каменных львов бьет кристальная вода, и взмывают ввысь белокаменные колонны. Константинополь! Там сердце мира, там подлинное величие!

Торговый гость даже подался вперед, отстранив голову прильнувшего к нему Любомира. Но юноша тут же вновь завладел его рукой, устроился, полуобняв византийца за колени. Тот улыбнулся ему, но вновь устремил взгляд на молодую женщину.

— Рассказывайте еще, — попросила она. Даже откинулась на спинку кресла, уронив с подлокотников нежные руки. — Мне любо слушать, когда вы рассказываете о дальних краях.

— О, рассказывать можно вечно. Лучше увидеть, воочию. Поедемте со мной.

— Пусть он лучше парня Микулы с собой возьмет, — раздался вдруг хриплый голос, и в горницу, пригнувшись под низкой притолокой, вошел варяг.

Они только глядели на него. Любомир встрепенулся, быстро встал. Византиец надменно выпятил губу. Карина же сидела неподвижно. Только блики заскользили по ряду блестящих пуговок на ее груди от участившегося дыхания.

Торир снял шлем, поглядел на Карину.

— Там, в Византии, в почете только христианские жены, венчанные в церквах. Языческие же красавицы не поднимаются выше положения наложниц. А это далеко не благая честь для женщины, по сути, удел презираемых. Другое дело этот парень. Его муку сердечную к иноземному гостю тут не поймут. В Константинополе же хоть и смотрят на это искоса, но привыкли.

Говоря, он подошел, взглянул на разложенные перед Кариной вощеные таблички с черточками и знаками. Стоял спокойно в воцарившейся тишине. Наконец иноземец спросил:

— Вы бывали в землях базилевсов, знаете наши обычаи? — Варяг что-то ответил на его языке. Что-то, видимо, грубое, так как византиец гневно нахмурился, сердито надул щеки.

Торир глянул на Карину:

— Иди за мной. Поговорить надо. Он вышел, обогнул по галерее угол, остановился у скрещенных бревен срубной стены. Вдали вспыхнула зарница, повеяло ветром, свежим запахом осенней воды из Глубочицы. Речка журчала совсем близко, за деревьями небольшого садика у частокола.

Торир ждал. Вспомнил, что и в рабынях Карина была не больно-то покорной. Придет ли теперь? Но все равно он не оставит ее так. Сам удивился, насколько это важно для него.

Держа шлем у груди, варяг машинально поглаживал его чеканный обод, острую маковку. Ждал. Когда уже совсем собрался вернуться, рядом послышался шорох одежд, повеяло ароматом притираний.

«Небось, хлыщ византийский обучил душиться», — подумал Торир. Повернулся к Карине. В отсветах факелов ее глаза отливали влажным блеском, обруч на лбу подчеркивал красоту лица, искрами вспыхивали колты вдоль щек. Он угадал даже рисунок губ — сочных и полных, как спелые вишни. Желание поцеловать их было столь сильным, что дрожь пробежала по телу, кровь зашумела в ушах. А ведь думал, позабыл все…

Торир молчал. Она тоже. Встала рядом, положив руки на перила, лишь чуть звякнули браслеты у запястий. Глядела в сторону и молчала.

— Ты все же решишься поехать с этим напомаженным греком? Добро. Но только пока сделай, что велю.

— Велишь?

В ее негромком голосе прозвучала ирония. Он поправил себя:

— Прошу… Очень прошу. Переберись пока за Днепр. Говорят, ты дружна с боярином Микулой, почти невестка его… — Он хмыкнул. — Микулин Городец мощный и хорошо укрепленный, там ты будешь в безопасности. Вот и поживи там какое-то время. Но перебирайся туда быстрее. Прямо сейчас. Может, завтра с утра. Не позже.

Все. Он сказал ей столько, что его жизнь вновь в ее руках. Но она не предаст. Он же должен отблагодарить ее за то, что она спасла его и перунников от доноса княгини радимичей. Но Торир запретил себе даже думать о том, как боится, что и ее накроет беда. Теперь он мог уйти, но не уходил. Смотрел на нее.

— Карина… Пообещай, что послушаешься.

— Что может случиться? Что будет с моим подворьем? Мне это важно.

— А жизнь тебе не важней?

Она молчала. Стояла такая надменная, холодная. И он боялся, что заупрямится, глупая. При чем тут ее подворье?

— Ладно, я послушаю тебя, Торир.

Теперь она повернулась. Где-то с глухим, точно подземным ворчанием пророкотал гром. Вспыхнула зарница. И в ее свете проступило лицо девушки. Торир судорожно вздохнул. Пусть голос у нее и холоден, но в глазах он узнал прежнее, ранимое, нежное…

И тут он застонал. Склонил голову на ее плечо, словно ослабев. Так прошла минута, другая. Потом рука Карины медленно поднялась, чуть коснулась его волос.

— Торша…

Он повернулся и быстро пошел прочь. Не оглядываясь. Почти бежал.

Хазары появились как будто ниоткуда. И хотя в городе знали, что несколько хазарских родов стоят у границ Полянского края, но то, что они в единый миг очутились у селения Дорогожичи[138], было полной неожиданностью. Как могли степняки оказаться у самого Киева, когда ни один дозорный разъезд не заметил их передвижения? Словно провел кто-то их тайными тропами.

Еще с утра Аскольд с ратью выступил в поход, чтобы перекрыть хазарам путь к городу. В самом Киеве было неспокойно, многие киевляне, собрав скарб, стремились укрыться: одни уходили за реку, другие, кто имел родню на укрепленных киевских кручах, спрятались за частоколами. Тем же, кто не решался покинуть свои дома и мастерские, оставалось только молить богов, чтобы Аскольд с малой ратью отстоял подступы.

К ночи пришли первые вести. Оба стана — киевский и хазарский — стоят возле заставы Дорогожей и ведут переговоры. Похоже, ночь все же выдастся спокойной. Ведь хоть хазары и мастера набегов, но все больше исподтишка, а не тогда, если рать и ополчение преграждают дорогу.

И вот, когда утомленные тревожным ожиданием киевляне уже решили ложиться на покой, неожиданно ударил набат.

Торир почти не отреагировал на него. Взгляд его был рассеянным и сосредоточенным одновременно, словно он пытался всмотреться в глубины своего существа. Он узнавал это подспудное беспокойство, ощущение надвигающейся беды, столько раз выручавшее его. Но теперь он не мог избежать опасности, он ждал ее. По сути, он должен был ликовать. Ведь это приближался миг его мести. Однако, когда его окликнул Мстиша и стал трясти, Торир вдруг подумал, что не желает, чтобы этот парень оказался свидетелем его предательства. Да и спасти хотелось побратима дружинного.