Вяземский - Вячеслав Бондаренко

Времени Екатерины II Вяземский посвятил несколько страниц, в разных вариациях повторяя одну мысль: это была золотая эпоха русской государственности и русского искусства. Сама Екатерина для него — идеал правительницы: «Ум ее был отверст для всего возвышенного и способен на все усилия. В числе предметов, занимавших деятельность его, успехи образованности и просвещения были целью ее особенной заботливости. Она не только уважала ум, но любила, не только не чуждалась его, но снисходила к нему, но, так сказать, баловала и щадила неизбежные его уклонения». Вяземский, конечно, превосходно помнил об участи Новикова и Радищева, которых вовсе не баловали за «уклонения ума». Но, рисуя екатерининскую эпоху только светлыми красками, он пользовался старинным приемом царедворцев, открытым еще Фенелоном: аллегорией дать понять правящему монарху, что не мешало бы следовать примеру просвещенного предка… «Щадить неизбежные уклонения ума» — вот к чему призывал Вяземский Николая I, и читатели книги это понимали. Напротив этой фразы Пушкин написал на полях: «Прекрасно».

Своеобразным дополнением к мыслям Вяземского, высказанным в книге, служит его дневниковая запись от 3 ноября 1830 года. Перечитав «Записки» екатерининского генерала А.И. Бибикова, он отметил: «Занимательная книга… Много любопытных фактов. Как мы пали духом со времен Екатерины, то есть со времени Павла. Какая-то жизнь мужественная дышит в этих людях царствования Екатерины, как благородны сношения их с императрицею; видно точно, что она почитала их членами государственного тела. И самое царедворство, ласкательство их имело что-то рыцарское: много этому способствовало и то, что царь была женщина. После все приняло какое-то холопское уничижение. Вся разность в том, что вышние холопы барствуют перед дворнею и давят ее, но пред господином они те же безгласные холопы… При Павле, несмотря на весь страх, который он внушал, все еще первые года велись несколько екатерининские обычаи; но царствование Александра, при всей кротости и многих просвещенных видах, особливо же в первые года, совершенно изгладило личность. Народ омелел и спал с голоса. Все силы оставшиеся обратились на плутовство, и стали судить о силе такого-то или другого сановника по мере безнаказанных злоупотреблений власти его. Теперь и из преданий вывелось, что министру можно иметь свое мнение. Нет сомнения, что со времен Петра Великого мы успели в образовании, но между тем как иссохли душою. Власть Петра, можно сказать, была тираническая в сравнении с властью нашего времени, но права сопровержения и законного сопротивления ослабли до ничтожества. Добро еще, во Франции согнул спины и измочалил души Ришелье, сей также в своем роде железнолапый богатырь, но у нас кто и как произвел сию перемену? Она не была следствием системы, — и тем хуже».

Говоря о ослабевшем до ничтожества праве на законное сопротивление, он имел в виду себя, свой проигранный поединок с правительством. Он писал о гигантах «времен Очаковских и покоренья Крыма», блистательных фаворитах и полководцах — Потемкине, Суворове, Долгорукове, Чернышеве, Панине, — и видел духовных и телесных лилипутов, окружавших Николая I. Алексей Орлов — карикатура на Григория Орлова, Дибич-Забалканский — карикатура на Румянцева-Задунайского, Нессельроде — карикатура на Бестужева-Рюмина… Все «омелело» в России, все «спало с голоса»… Он вспоминал отца, который воплощал собою честное русское дворянство екатерининских лет… Он думал о том, что Потемкин, будучи недоброжелателен к отцу, тем не менее не травил его, не сживал со свету… Он понимал, что славное прошлое привлекает к себе больше бесславного и постыдного настоящего…

Отдельную главу князь Петр Андреевич посвятил драматургии XVIII столетия. Вновь видимая странность — книга об одном из классиков русской комедии, а Вяземский убежден, что русской комедии как таковой не существует, а есть опять-таки отдельные удачные пьесы, не более того. Пьесы эти можно перечислить по пальцам: «Недоросль» Фонвизина, «Ябеда» Капниста, «Горе от ума» Грибоедова (шесть лет спустя Вяземский прибавит к списку гоголевский «Ревизор», и на этом история русского театра для него закончится). Почему так? Вяземский объясняет бедность русской драматургии не только ее несамостоятельностью (много заимствований и переводов с французского), но и тем, что «в русском уме нет драматического свойства». «И нравы наши не драматические, — продолжает Вяземский, — у нас почти нет общественной жизни: мы или домоседы, или действуем на поприще службы… В общежитии мы очень чинны, мерны и опасливы в своих поступках и разговорах. Не только гласные события общества нашего, но и тайные хроники его не могут быть обильным источником драматических приключений. У нас мало огласок в общественной жизни, а драма любит соблазн, крутые перевороты в жребиях людей… Во всех званиях, во всех степенях общества нашего удивительное однообразие: все как будто вылиты в одну форму, выкрашены под один цвет. Стройный, правильный, выравненный, симметрический, одноцветный, цельный Петербург может некоторым образом служить эмблемою нашего общежития. Без надписей, без нумеров на домах трудно было бы отличить один дом от другого... Воспитание почти у всех одинаковое, поприще общее. Служба, потом отставка и домашнее житье с хозяйственными заботами или стеснение дел, более или менее расстроенных, — вот вся жизнь дворянства… Военный был или будет статским, и обратно; он же и автор, он же и деревенский помещик, он же и промышленник, он же и купец. Купеческое звание также не имеет особенных примет; оно двумя концами примыкает или к дворянству, или к простонародию. В таком положении мало игры, мало резких противоречий». Читая все это, забываешь поневоле, что речь-то шла всего лишь о том, почему нет в России хороших пьес… Нет, это была книга не только о драматургии.

«Наше общественное мнение недовольно щекотливо, мнительно и взыскательно. Оно таково не от расслабления нравов, но именно от излишней осторожности, от боязни огласки. Мы терпим в обществе своем бесчестного человека, принимаем его наравне с другим, достойным уважения, не потому, что совесть общества нашего усыплена или зачерствела, но потому что не хотим ни с кем ссориться, говоря: «Наше дело сторона»… «Наше дело сторона», — говорим мы, и жмем руку подлецу, и принимаем к себе негодяя». Все глаголы — в настоящем времени. Речь идет явно не о 1780-х годах. Это — биография Фонвизина?..

Да, но это и записки Вяземского.

Сквозь черты Фонвизина слишком явственно проглядывало сумрачное и умное лицо князя.

Сквозь его восхищение веком Екатерины прорывалось возмущение веком Николая.

Он писал о Фонвизине, странствующем по Европе, — и видел себя, которого в 1828 году не выпустили в Париж.

Он видел перед собой вполне конкретных подлецов и негодяев, которых принимают в салонах и с почтением жмут им руки, — Блудова, Воейкова…

Он видел: «в людях что Иван, что Петр; во времени что сегодня, что завтра: все одно и то же». Он понимал, что это — идеальное государство Николая I. И знал, что бедственное положение драматургии — далеко не единственная и не главная проблема этого государства.

Далеко не одними только судьбами русской комедии был озабочен князь, сидя над записками о Фонвизине в остафьевском кабинете. Кстати о Фонвизине удалось сказать многое.