Сочувствующий - Вьет Тхань Нгуен

Мы ничего не смогли им ответить, только улыбнулись и подняли руку в прощальном жесте, а потом залезли в кузов вместе с Боном. Круглолицый охранник поднял задний борт и запер его. Ну? – спросил комендант, глядя на нас снизу. Так ничего и не скажете? Вообще-то мы многое могли ему сказать, но, опасаясь, что он передумает и не отпустит нас, мы лишь покачали головой. Ладно, как хотите. Вы признали свои ошибки и уже ничего не можете к этому добавить, верно?

Как раз ничего мы могли бы добавить, но ведь оно невыразимо! Грузовик тронулся, подняв облако красной пыли, вызвавшее у круглолицего охранника приступ кашля, и мы увидели, как комендант пошел прочь, а хмонг-разведчик, флегматичный санитар и темный морпех прикрыли ладонями глаза. Затем лагерь исчез за поворотом. Тогда мы спросили Бона об остальных членах нашего отряда, и он сказал нам, что лаосский крестьянин утонул в реке, а самый темный морпех умер от потери крови после того, как ему оторвало ноги миной. Услышав это, мы помолчали. За что они погибли? За что погибли миллионы других участников жестокой войны за объединение и освобождение нашей родины? Ради чего сотни тысяч принесли себя в жертву? Во имя какой идеи еще сотни тысяч были принесены в жертву против их воли? Мы выжили, но стоило ли этому радоваться? Подобно мертвым, мы пожертвовали всем, что имели, включая свою жизнь, и теперь у нас не осталось даже набедренной повязки веры. Правда, чувство юмора в нас еще теплилось, и если подумать хорошенько, если суметь хоть чуточку отстраниться от происходящего и взглянуть на него хотя бы с каплей иронии, вполне можно было посмеяться над этой сыгранной с нами злой шуткой, над тем, как охотно и дружно мы отправились на заклание. Так что мы стали смеяться и продолжали смеяться, пока Бон не спросил нас, не рехнулись ли мы и что с нами такое, и тогда мы вытерли слезы и ответили: ничего.

* * *

После изматывающей двухдневной езды по горным перевалам и разбитым дорогам нас высадили из “ГАЗа” на обочине Сайгона. Оттуда мы побрели по неряшливым улицам с неприветливыми людьми к дому мореплавателя. Идти пришлось медленно, потому что Бон хромал. Все пялились на двух оборванцев, но прятали глаза, когда мы смотрели на них в ответ. От прежнего оживленного движения с обилием моторизованного транспорта остались по большей части велосипеды и велорикши. Витрины, некогда набитые иностранными товарами, сворованными с американских военных складов, теперь почти опустели. Мы наконец вернулись домой, но точно в предутреннем сне: все вокруг выглядело знакомо и вместе с тем странно, город мрел в зловещем молчании. Только добравшись до жилища мореплавателя, мы осознали, что за все время пути ни разу не услышали романтической песни и даже обрывка поп-музыки. Из уличных кафе и транзисторных приемников всегда доносились подобные мелодии, но после обеда, лишь ненамного превосходящего по качеству комендантскую трапезу, мореплаватель подтвердил то, на что намекал комендант. Желтая музыка теперь под запретом; разрешено слушать лишь красную, революционную музыку.

Запретить желтую музыку в стране желтокожих? За это ли мы боролись? Нам не удалось сдержать смех. Мореплаватель взглянул на нас с любопытством. Я видал и похуже, сказал он. Меня дважды перевоспитывали, и уж кто-кто, а я всего навидался. Он получил два лагерных срока за попытки покинуть страну водным путем. Оба предыдущих раза он не брал с собой родных, надеясь добраться до чужих берегов в одиночку, а оттуда прислать домой деньги, на которые его семья сможет прожить или сбежать уже проверенным способом. Но теперь все было иначе, поскольку он знал, что за третью неудавшуюся попытку его отправят на перевоспитание в северный лагерь, откуда еще никто не возвращался. Так что на этот раз с ним плыли жена, три сына со своими семьями, две дочери со своими плюс еще три семьи родственников – целый клан, решивший погибнуть или уцелеть в открытом море. По мнению мореплавателя, здесь им всем не светило ничего, кроме новых экономических зон, где изгнанные из привычной среды городские жители превращают заболоченные земли в сельскохозяйственные угодья или умирают по ходу этого превращения. Новые экономические зоны? Мы все больше и больше узнавали о революционном обществе, которое помогли создать.

Какие у нас шансы? – спросил Бон нашего хозяина, моряка-ветерана, на чей опыт можно было положиться. Пятьдесят на пятьдесят, ответил тот. Я получал весточки только от половины беглецов. Для надежности будем считать, что остальные не доплыли. Бон пожал плечами. Звучит неплохо, сказал он. А как по-твоему? Этот вопрос был адресован нам. Мы посмотрели на потолок, где, распугав гекконов, улеглись на спину Сонни и упитанный майор. Хором, как повадились в последнее время, они сказали: это прекрасные шансы, потому что рано или поздно каждый из живых умрет с вероятностью в сто процентов. Приободренные этими словами, мы повернулись обратно к Бону с мореплавателем и, уже без смеха, согласно кивнули. Они сочли это благоприятным симптомом.

* * *

Два следующих месяца, в ожидании отплытия, мы продолжали работу над рукописью. Несмотря на хроническую нехватку почти любых товаров, в бумаге недостатка не было, так как всем жителям округи полагалось сдавать признания на регулярной основе. Даже мы, уже признавшиеся-перепризнавшиеся, обязаны были писать их и относить местным политработникам. Для нас это стало упражнениями в сочинительстве, поскольку после возвращения в Сайгон мы ровным счетом ничего не сделали, а признаваться в чем-нибудь было надо. Вполне годились мелкие прегрешения: к примеру, не проявил должного энтузиазма на сеансе самокритики. Но ни о чем крупном сообщать не следовало, и мы никогда не забывали завершить свое признание словами, что нет ничего дороже свободы и независимости.

И вот наступил вечер перед отбытием. Мы внесли нашу с Боном долю комиссарским золотом, спрятанным в двойном дне рюкзака. Его место занял ключ к нашему с комиссаром шифру, самая тяжелая из наших вещей, не считая рукописи – если не нашего завещания, то хотя бы завета. Нам нечего оставить после себя, кроме слов, нашей лучшей попытки представить нас вопреки всем тем, кто пробовал сделать это прежде. Завтра мы разделим судьбу десятков тысяч людей, которые ушли в море, спасаясь от революции. Мы отправимся к причалу почти налегке: все, что нам нужно, уже погрузили на судно за несколько недель подготовки. Тут не обойтись без осторожности. На каждой улице и в каждом переулке полно информаторов, выискивающих тех, кто хочет скомпрометировать революцию путем побега со своей родины, которая, как мы теперь понимаем, целиком превратилась в тюрьму. Согласно плану мореплавателя, завтра после полудня из домов, раскиданных по всему Сайгону, выйдут наши семьи, будто бы на короткую прогулку до вечера. Автобусом мы доберемся до деревни в трех часах езды на юг, где у реки будет ждать перевозчик в конусообразной шляпе, затеняющей лицо. Вы можете отвезти нас на похороны дядюшки? На этот условный вопрос последует условный ответ: ваш дядюшка был прекрасным человеком. Мы вместе с мореплавателем, его женой и Боном сядем в ялик – при нас будет рюкзак с ключом к шифру, перетянутым резиновой лентой, и этой рукописью в непромокаемом пакете, – и поплывем в маленькую деревушку на другом берегу, где к нам присоединится весь остальной клан мореплавателя. Когда стемнеет, сыновья перевозчика посадят нас в несколько каноэ и переправят вниз по реке в маленькую бухточку, к стоящей на приколе угольной барже как раз нужного размера. Оттуда всех нас, без малого сорок человек, прикрытых брезентом, повезут дальше по реке и, наконец, пересадят на основной корабль – рыболовный траулер вместимостью в сто пятьдесят человек, почти все из которых спрячутся в трюме. Там будет жарко, предупредил мореплаватель. Будет сильная вонь. Когда команда задраит люки, мы начнем задыхаться, потому что отдушины рассчитаны на втрое меньшее количество людей. Нехватка воздуха мучительна, но еще тяжелее будет сознавать, что даже у космонавтов больше шансов уцелеть, чем у нас.