Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

Стол был довольно высокий, и потому Ольге, пытавшейся сохранить изящество, не сразу удалось забраться. Когда она укладывалась рядом с маленьким священником, Стивен отвел глаза, сам не зная – от стыда или от жалости.

– Ну что же, – произнес Фортунат, – теперь настало время воскрешения. Сегодня древний алхимический праздник, День Трансфигурации. Магической силой, данной мне Древними, я приказываю тебе, патер Фейн: во имя Неведомых Богов – встань и иди!

Стивен был молод и влюблен. Любовь погнала его на самый край Корнуолла, любовь вовлекла в нелепые ритуалы. Но сколь бы сильной ни была эта любовь, она не могла надолго пригасить силу аналитического ума. Когда Фортунат простер руку над телом маленького священника, к которому прижалась обнаженная пятидесятилетняя Ольга Норманд, Стивен внезапно понял, что происходит на вершине маяка.

Это – спектакль. Каждому досталась своя роль. Фортунат играл магистра неведомого ордена, повелителя жизни и смерти. Вышедшая в тираж голливудская звезда еще один раз – возможно, последний – исполняла роль, не требующую слов. Добродушный и доверчивый священник играл труп.

Патер Фейн не мертв – он лишь одурманен. Улегшись рядом, мисс Норманд незаметно дала ему противоядие, которое должно вернуть священника к жизни, доказав тем самым великую силу Неведомых Богов.

Фортунат простер руку и еще раз повторил:

– Встань и иди!

Священник по-прежнему неподвижен, Ольга Норманд зябнет и ерзает на столе. Фортунат стоит с простертой рукой.

Стивена разбирает смех. Он знает, что священник вот-вот очнется, ему кажется безумно смешной эта сцена, пародия на воскрешение Лазаря и воскресение Христа.

Фортунат нагибается над столом и что-то шепотом говорит Ольге. Так же шепотом она отвечает. Фортунат еще раз берет руку священника, словно щупая пульс.

– Он умер, – говорит Фортунат, – он умер и не воскреснет. Сегодня, в великий День Трансфигурации, 1945 года от Рождества Христова, здесь, на западной оконечности мира, я возвещаю конец эры Христа. Новые Боги идут ему на смену, неведомые западные боги. Они несут новую религию, и отныне мы все – ее адепты. С этой высокой башни понесем мы новую весть, весть о религии, которая не признает воскрешения. Отныне и навсегда те, кто умирает, умирают на самом деле. Ницше провозгласил смерть Бога – сегодня мы провозглашаем смерть Человека.

Стивен мелко смеется: он видит, что маленький священник начинает шевелиться. Сначала легкая рябь проходит по его пальцам, потом в движение приходят нос и кончики ушей. Ольга Норманд сползает со стола, в движениях ее больше плавности, чем в любом фильме. Она стекает на пол и пропадает из поля зрения.

Стивен поднимает глаза на Фортуната – магистр неведомого ордена волшебным образом преобразился: кожа его сияет, черные волосы кажутся живыми, на щеках алмазами блестят слезы.

– Прощай, – говорит Фортунат, – прощай, добрый пастырь Фейн. Пусть Неведомые Боги упокоят твою душу и даруют мне прощение.

Стивен смотрит на стол и видит, что мертвое тело исчезло. Вместо маленького священника на столе лежит большой черный гриб, приземистый и неуклюжий, в черной нахлобученной шляпке.

Мы должны съесть его, содрогнувшись, думает Стивен, вспоминая слова, сказанные на Тайной вечере, те самые, про плоть и кровь. В ужасе он закрывает глаза – и тут же перед ним вырастает огромный сияющий гриб, состоящий, кажется, из чистого света, сгущенной энергии. Он вырастает выше самых высоких домов, рвется к небесам, гонит по улицам города огненный смерч, сжигает нас, превращает в тени, навеки впечатывает в стены и тротуары.

Стивен падает на колени, увлекая за собой Злату. Слова молитвы рвутся с губ, но превращаются в бессмысленные завывания, неразборчивые мантры Неведомых Богов – и вот уже все восемь адептов в наркотическом исступлении ползают по полу, цепляясь друг за друга, рыдая и скуля.

Тело маленького священника лежит на столе, Фортунат держит его за руку.

По щекам Великого Магистра текут слезы.

* * *

Просыпаться ночью от тишины или утром – от пения птиц. Просыпаться в холодном поту, резким, адреналиновым пробуждением, не разлепляя глаз, нащупывать оружие – и, только не найдя его, вспоминать: для тебя война окончена, ты – дома.

Там, где ты побывал, не было тишины и птицы не пели. В уханье снарядов вы научились разбираться лучше, чем орнитолог в птичьих трелях… калибр, марка орудия, расстояние до цели… стальные друзья солдата, безупречные машины смерти, вызывающие уважение, едва ли не любовь… даже когда их дула нацелены на тебя, даже когда несут тебе смерть…

Смерть – повседневное дело войны, что-то вроде завтрака или обеда мирной жизни, слабый эмоциональный всплеск, короткий вздох удивления, срывающийся финальный вскрик. Говорят, к смерти нельзя привыкнуть – но ты же привык, да так, что теперь куда трудней привыкнуть, что ее нет рядом. Точнее, есть – но совсем невидимая… тихая, секретная смерть.

Смутным, смурным предрассветным часом ты лежишь в сероватой тьме, слушаешь сонное женское сопение, пытаешься заснуть и все еще надеешься, что там, во сне, услышишь наконец сигнал к атаке, выберешься наконец из этого проклятого окопа и с криком «ура!» побежишь навстречу ослепительной последней тишине.

– Вот ты сидишь в кафе, а тут входит Пикассо!

– И я ему так небрежно: Привет, Пабло!

– А потом вы заказываете перно…

– Или коньяк…

– Или просто чашечку кофе.

– А он мне говорит… что он может мне сказать?

– Ну, понятно что: бонжур, мон ами!

– «Мон ами» – это…

– Это значит «мой друг»

– Да ты, похоже, во французском поднаторел.

– Да ладно, это ж все знают: мон ами, мон амур…

Ну да, все знают. А ты, что ты знаешь? Что ты помнишь, что позабыл? Гулкое эхо в арках проходных дворов, брусчатку площадей, кованые решетки набережных…

Кого ты помнишь, кого позабыл? Что ты делаешь тут в этот час с этими людьми, добрыми друзьями, которых не знал вчера и не узнаешь завтра, с которыми по чистой случайности пересекся во времени и пространстве? Ты перебираешь имена, словно надеясь сохранить в памяти до того момента, как поезд снова увезет тебя прочь от города, где прошло твое детство.

Вифредо поднимает воротник. Мелкий дождь висит в воздухе, в ботинках хлюпает. Он и забыл, как в этом городе бывает мокро! За пять лет забыл многое. Хорошо еще, помнит собственное имя, родной язык да обрывки французского. А вот от города остались слабые воспоминания – ну да, гулкое эхо в арках, брусчатка площадей, узкие тесные улочки, тепло алкоголя в желудке, жидкий огонь в крови… но карта стерта из памяти, выжжена дотла аминазином и электрошоком…

Виктор подмигивает через стол: ну как, освоился? Теперь ведь не то, что два года назад, а? Мальчишками нас бы сюда и на порог не пустили, скажи, старик? Ты опрокидываешь еще одну стопку, словно надеясь, что алкоголь вернет ощущение реальности, как будто ты никуда не уезжал, ничего не забыл, эти два года стучал подметками по все той же брусчатке, вдыхал все тот же мелкий дождь, все так же выпивал со старыми друзьями – хотя бы с Виктором, да, – со старыми и новыми, чьих имен так и не удается запомнить, да и зовут их кличками, как в школе: Очкарик, Рыжий, Жирный…