На линии огня - Артуро Перес-Реверте

– Вчера камнем в лоб засветило, сегодня надел каску, так вот эта пакость…

– Не хнычь. Легко отделался. Пустяк и Чепуха, племянники тетушки Безделки. Всегда бы так…

Пригибаясь, появляется сержант Почас с автоматом в руке и подозрительно оглядывает обоих.

– Чем вы тут заняты?

– Да вот, господин сержант, – отвечает Бескос, показывая на свою шею и на забинтованную ногу товарища. – Загораем тут на солнышке.

Сержант осматривает раны:

– Идти можешь?

Маньас кивает, стиснув зубы: под полукруглым козырьком стального шлема – твердо очерченное худощавое мальчишеское лицо.

– Если он поможет, доковыляю.

– Ну, давай вниз, там тебя полечат. Оба давайте.

– Носилок нет?

– Так высоко санитары не поднимаются. И поосторожней там – красные хоть и отступили, но еще постреливают.

Бескос перекидывает ремень маузера через то плечо, что подальше от раны, а Маньас опирается на свою винтовку как на костыль. И так вот, поддерживая друг друга, спускаются со склона и внизу снимают каски. Бескос, довольный, что оказался здесь, а не наверху, даже что-то мурлычет себе под нос.

Санитарный пост – там же, где и прежде: на обочине шоссе, вокруг домика дорожных рабочих. Под брезентовым навесом хирург оперирует тех, кто срочно нуждается в помощи, а человек шесть медиков сортируют и обрабатывают раненых.

– Гляди-ка, Себас. Две девчонки… Вчера их еще не было.

Оба завороженно разглядывают двух медсестер – женщин они не видели с тех пор, как вышли из Сарагосы. На обеих комбинезоны цвета хаки, длинные окровавленные передники, на рукавах у каждой – повязки с красным крестом. Они суетятся между носилками, опущенными на землю.

– Гляди – одна беленькая, вторая – черненькая, как в сарсуэле[58].

– Не на что тут глядеть. Та, что повыше, мне в бабушки годится.

– И что с того? На войне любая ямка – окоп.

Они попали к беленькой. От нее пахнет хлороформом. Молодая, пышнотелая, кареглазая, здесь и сейчас она сойдет за писаную красавицу. При ее приближении оба фалангиста теряют дар речи, а опомнившись, обращаются к ней на «вы». Маньас, покуда сестричка дезинфицирует ему рану, подтверждая, что кость не задета и вены не повреждены, вводит ему противостолбнячную сыворотку и накладывает свежую повязку, лукаво подмигивает Бескосу как сообщнику. Потом приходит и его черед.

– Пошевелить рукой можешь? А шеей?

– Могу, сеньора.

– Больно, когда двигаешь?

– Нет, сеньора.

– А почему голова перевязана?

– Да это так… пустяки. Вчера камнем ударило.

– Твой товарищ должен остаться здесь. А ты можешь отправляться в свою часть, – она вкладывает ему в ладонь пакетик с двумя таблетками верамона. – Одну прими сейчас, вторую – когда заболит.

– Я думал, что еще побуду здесь.

– По-хорошему, тебя бы тоже следовало оставить здесь, как твоего дружка. Но есть приказ – легкораненых как можно скорее возвращать в строй.

Бескос не спорит. Он смотрит на Маньаса, а потом на женщину:

– Извиняюсь, сеньора… Не обидитесь, если спрошу…

– Не обижусь.

– Как вас зовут?

Сестра улыбается чуть заметно. Улыбается устало и понимающе.

– Мария дель Саграрио.

Покрасневший от стеснения фалангист спрашивает, путаясь в словах от неловкости:

– Вы, случаем, не монахиня?

Улыбка на губах сестры обозначается яснее:

– Пока что нет.

Бескос облегченно вздыхает. Маньас, который сидит на земле, вытянув раненую ногу, с интересом слушает этот разговор.

– Что ж, спасибо, донья Мария дель Саграрио, – говорит Бескос.

– Счастливо тебе, солдат.

Она уходит. Маньас показывает на нее зажатой в пальцах сигаретой:

– Она на тебя запала, Сату. Как та, в Сарагосе.

– Шлюха?

– Ну да. Поглядывала на тебя чаще, чем на всех остальных.

Бескос улыбается от воспоминания. Это было уже довольно давно, а кажется – что целую вечность назад. В пять песет обошлась ему его первая женщина, первая и пока что единственная. Ему, Маньасу и еще четверым из их отделения: шесть парней, каждый лет по двадцать или около того, выстроились в коридорчике, ожидая своей очереди. Девственником погибать не желаю, сказал капрал Авельянас, самый из всех бойкий, когда они шумно и пьяно проходили мимо заведения под вывеской «Пена Негра». В тот вечер всего за час и при посредстве одной на всех профессионалки отделение решило этот вопрос.

Он снова закидывает винтовку за плечо, подбирает с земли свою каску.

– Ну я пошел, Себас. Передам от тебя привет нашим.

– Надеюсь, все останетесь целы-невредимы.

– И я надеюсь… Слушай, мне жалко тебя оставлять.

– Самому жалко, что уходишь.

– Береги себя, и дай тебе бог удачи.

– И тебе.

Они обнимаются, не пытаясь скрыть волнение. И Бескос возвращается в расположение роты. По дороге замечает, что стрельба наверху стихла и что там под легким предвечерним ветерком колышется красно-черное знамя. Спускаются санитары с носилками и еще пятеро под конвоем фалангистов. У пленных изможденный вид, всклокоченные волосы забиты пылью и пороховой копотью. Двое – белокурые, но и остальные кажутся иностранцами, и командующий конвоем капрал Уррас, у которого Бескос просит огоньку раскурить погасшую сигарету, подтверждает:

– Интербригадовцы. Там, наверху, валяется много дохлых, а этих мы взяли живыми.

– Откуда они?

– Знаешь, понятия не имею. Один вроде бы говорит на языке гринго, а остальные – на каких-то диковинных наречиях. Вот ведь молодцы, а? Приехали сюда нас убивать и слова по-нашему сказать не могут.

– Ну эти просто не успели еще выучить, – говорит конвойный.

Бескос с любопытством рассматривает хмурые лица пленных. Ему случалось драться с ними – по крайней мере, начальство говорило, – но вот так, вблизи и вживую, он видит их в первый раз.

– Вы их, что ли, ведете…

Вопрос повисает в воздухе. Капрал безразлично пожимает плечами:

– Не наше дело. Саральон распорядился отконвоировать в штаб бандеры.

– Так он живой?

– Живой-живой… Мы были уверены, что он прикажет кончить прямо там, на хребте – еще и потому, что мы там обнаружили трупы шестерых наших.

– Шестерых?