Черепаший вальс - Катрин Панколь

Она погладила его по спине. Он был теплым и твердым на ощупь, как бетонная стена. Вытянув мощные, мускулистые лапы, он смотрел на нее внимательно, как ребенок, который учится говорить. Жозефине показалось, что он подражает ей, чтобы лучше понять, чтобы еще сильней любить ее. Он не сводил с нее глаз. Во всем мире его интересовала только она. Она поймала его любовь, как теплый шарик, и улыбнулась сквозь слезы. Казалось, он говорил ей: «Ну что ты плачешь? Разве ты не видишь — я здесь, с тобой. Не видишь, как я тебя люблю?»

— Мы же с тобой еще не гуляли! Ты и правда необыкновенный пес. Пошли?

Он вильнул задом. Она улыбнулась. Подумала, что он никогда не сможет вилять хвостом, что нельзя будет определить, рад он или нет. Еще подумала, что надо бы купить поводок, а потом решила — ни к чему. Он ее никогда не бросит. Это написано в его глазах.

— Ты ведь меня не предашь, правда?

Он ждал, пританцовывая, пока она соберется на улицу.

Когда они вернулись, Жозефина приоткрыла дверь в комнату Зоэ, и Дю Геклен устроился у изножья кровати. Покрутился на своей подушке, обнюхал ее и с глубоким вздохом погрузился в сон.

Зоэ спала, завернувшись во что-то шерстяное. Жозефина подошла, увидела, что это свитер, коснулась его пальцами. Посмотрела на счастливое лицо дочери, на ее сонную улыбку, и поняла, что это свитер Гаэтана.

— Не будь такой, как я, — прошептала она Зоэ, — не проходи мимо любви, не отговаривайся тем, что ты не готова, не решилась, не узнала ее.

Подула на ее горячий лоб, на щеки, на прядки волос, прилипшие к шее.

— Я буду рядом, я прослежу, чтобы ты ничего не упустила, я все для тебя сделаю…

Зоэ вздохнула во сне и прошептала: «Мама?» Жозефина взяла ее руку, поцеловала пальчики:

— Спи, моя красавица, моя любимая. Мама тут, мама тебя любит, мама тебя защитит…

— Мама, — прошептала Зоэ, — я так счастлива. Он сказал, что влюблен в меня, что он влюблен!

Жозефина склонилась, вслушиваясь в ее сонное бормотание.

— Он дал мне свой свитер… Наверное, я все-таки прикольная…

Она повозилась и снова уснула, глубоко и крепко. Жозефина накрыла ее одеялом, расправила свитер и вышла из комнаты, тихонько закрыв за собой дверь. Прислонилась к стене и подумала: вот оно счастье… Когда удается вернуть любовь своей девочки, сплести пальцы с ее пальцами, дышать с ней одним дыханием, и пусть этот момент застынет и длится вечно, я зароюсь в него головой, буду наслаждаться им медленно, не спеша, а не то счастье улетучится и я не успею его ощутить.

Младшему исполнился год, и он решил, что пора раскрыться. Хватит уже. Поиграл в младенца, позабавил их, и будет. Пора брать рычаги управления в свои руки, потому что мир завертелся, как полоумный волчок.

Он встал, сделал несколько неуверенных шагов. Споткнулся о пакет с подгузниками — пора с ними кончать, надоели, и кто только придумал совать обкаканные пеленки между ног маленького ангела! — встал и двинулся дальше. Пока не прошел всю комнату, ни разу не упав. Не так уж сложно ставить одну ногу перед другой, зато здорово облегчает жизнь. А то у него от ползанья уже все локти и коленки стерты.

Потом он поднял глаза на ручку двери в своей комнате. Ну вот зачем понадобилось его закрывать? Хоть бы кто облегчил ему задачу. Это небось все та неотесанная девчонка, которую ему навязали в няни. Двуличная дуреха, что целыми днями читает дурацкие журналы да знай копит банкноты, которые ей дает Летающая Тарелка за чужие секреты. Все в доме шло шиворот-навыворот. Мать в прострации валяется в постели. Отец рыдает и чешет репу, да к тому же на нервной почве весь покрылся экземой: на шее, на локтях, на бровях, руках, ногах, на груди и даже на левом яичке, том, что связано с сердцем. Тишина такая, что слышно, как муха пролетит, и никто больше не смеется! Ни тебе гостей, ни обедов с вином, ни щекочущего нос запаха сигары, и папины руки больше не теребят маму, а та не смеется низким, грудным смехом, который ему так нравится. О! Марсеееель! Марсееель! Имя перекатывалось в ее груди, словно она полоскала горло чем-то теплым, и свивалось в мелодию счастья. А теперь все. Полная тишина, опрокинутые лица и сдавленный плач. Бедная мамочка, тебя сглазили, уж я-то знаю. Пусть врачи сколько угодно говорят о депрессии. Недоумки! Они забыли, откуда мы пришли, забыли, что мы связаны с небом, что на земле мы туристы. Как и большинство людей, кстати! Считают себя большими шишками и думают, что им все подвластно: небо и земля, огонь и ветер, море и звезды. Как бы не так! Их послушать, так они сами создали мир! Они так прочно забыли, откуда пришли, что в тщеславии своем полагают себя сильнее ангелов и бесов, Бога и сатаны. Вещают, взгромоздившись на кочку ничтожного человеческого мозга. Взывают к разуму, к «дважды два», к «не увижу — не поверю», и, сложив руки на брюхе, насмехаются над наивными чудаками, которые верят во всякую ахинею. Но я-то еще недавно восседал рядом с ангелами и жил припеваючи, я-то знаю. Знаю, что мы приходим Оттуда, Сверху, и что мы туда вернемся. Знаю, что нужно выбрать свою сторону и бороться с противником, знаю, что злые, которые на той стороне, взяли в плен Жозиану и хотят ее погибели. Чтобы Анриетта заполучила назад свои бабки. Я все знаю. Пусть я тут делаю первые шаги, я не забыл, откуда пришел.

Когда меня спросили Там, Наверху, не хочу ли я снова послужить на Земле, у славной пары, Марселя и Жозианы, которая так молит, чтобы ей послали ребеночка, так хочет прелестного, тепленького, розового малыша, я сначала долго к ним присматривался, и они меня, честно говоря, растрогали. Благородные, достойные люди, и не дураки к тому же. Заслужили. Ну, я и согласился. Но это моя последняя командировка. Потому что Там, Наверху, куда спокойнее, потому что у меня там куча дел, надо еще прочесть столько книг, посмотреть столько фильмов, изобрести столько всяких вещей, вывести кучу формул, да и вообще, каждый знает — на Земле жизнь не сахар. Почти что Ад. Вечно тебе вставляют палки в колеса. Они называют это ревностью, завистью, злобой, хитростью, жаждой наживы — в общем, названий полно, к примеру, Семь смертных грехов, и это страшно тормозит работу. Хорошо, если удастся довести до конца одну-две идеи, это уже везение! Взять, к примеру, Моцарта. Я его прекрасно знаю. Он мой сосед Там, Наверху. Посмотрите, чем кончилась его командировка на Землю: умер в нищете, окруженный завистниками и плагиаторами. А ведь такой симпатяга, шутник и хохотун! Просто праздник! Симфония!

Ладно, сейчас не об этом…

Он обсудил с Моцартом свой отъезд, и тот сказал: почему нет, люди они хорошие… Если бы мне не надо было переделывать «Турецкий марш», потому что в нем я пошел легким путем, бахвалился своими арпеджио, я бы сам спустился к ним, сыграл бы им маленькую «Сонату для двух счастливых старичков» си мажор. Моцарту можно было доверять. Славный парень. Скромный и жизнерадостный. Они все приходили к нему в гости: Бах и Бетховен, Шуман и Шуберт, Мендельсон и Сати[100], и все прочие, и он запросто болтал с ними. Они говорили в основном про свои восьмые да шестнадцатые, про всякое такое, в чем он ничего не смыслил. Его-то стихия — уравнения, черная доска, мел. В общем, в конце концов он согласился и спустился к Жозиане и Марселю. Отличная мамаша, отличный папаша. Два любящих человека, которых долго не отпускали беды, но которых Небесные силы решили вознаградить за заслуги перед человечеством.