Зависть: теория социального поведения - Гельмут Шёк

нести за что-то причинно-следственную ответственность. Если я не отказываюсь от этой ответственности, то невозможна ни вина, ни то истинное чувство вины, которое было бы неправильным изгонять из моего сознания. В некоторых случаях я могу распространить свою сферу ответственности на предков и потомков.

Человек может обоснованно чувствовать себя обязанным искупить и загладить вину своих предков или потомков: наследник обязан отвечать по долгам своих предков.

Однако та вина, та совесть и та ответственность, о которых нынче так много рассуждают и о которых свидетельствуют книга и личность Турнье, имеют мало общего с истинным смыслом концептов такого рода.

Этика – чувства или разум?

Человек может испытывать чувство вины, если он не сделал чего-то, что было бы крайне опасно для него самого, но могло бы спасти чью-то жизнь. Он может представлять себе обвиняющие взгляды мертвеца и его семьи. Если о его бездействии станет известно, он, кроме того, испытает стыд. Это, однако, очень отличается от неискреннего, претенциозного чувства космической ответственности, проповедуемого теми, кто, как им кажется, чувствует себя несчастным и испытывает чувство вины оттого, что где-то на земном шаре есть люди, чью культуру и условия жизни невозможно сравнивать с западным образом жизни. Здесь мы видим ложное представление о близости по времени. Должен ли я испытывать чувство вины из-за индийцев и китайцев, умерших от голода 100 лет назад, тогда как мои собственные предки не умирали с голоду? Ведь они не в бóльшей степени находятся вне моего поля действий, чем те индийцы и китайцы, которые в формальном смысле являются моими современниками, но не сосуществуют со мной внутри одной экономической системы, где мои действия могли бы как-то помочь им. Если бы я убедился (что было бы сложно), что эти безымянные люди действительно более, чем кто-либо другой, нуждаются в моей помощи и в моих деньгах, я, возможно, добровольно поделился бы с ними своей непосредственной помощью и своими деньгами – в разумных пределах. Сомнительно, что эти люди оценили бы мой поступок, когда я добрался бы до них; но все те, кто неспособен порвать со своей привычной жизнью, не должны чувствовать себя виноватыми из-за того, чего они, находясь в положении козлов отпущения культурной истории, якобы не смогли сделать для какой-нибудь далекой и бедной страны.

Любой, кто питает или распространяет такого рода чувство вины, находится в плену ложной теории, которую проще объяснить в терминах социальной и глубинной психологии, чем в терминах этики и теологии. Можно испытывать понимание, уважение и даже сочувствие к людям, которые либо в силу чувства неудовлетворенности или жажды действия, либо оттого, что считают своим долгом наложить на себя какую-либо исключительно суровую епитимью или искупить грех, отправляются в добровольное изгнание, в место, далеко удаленное от того, что мы называем цивилизацией, и посвящают себя служению тамошнему народу. Но когда кто-нибудь, вместо того чтобы самому действовать в духе Альберта Щвейцера, проповедует такое поведение в качестве всеобщей обязанности всех западных людей со своей кафедры в Лондоне, Париже, Вашингтоне или Цюрихе, так что в итоге всякий, кто не может быть Альбертом Щвейцером или волонтером Корпуса мира, чувствует себя виноватым и преуменьшает реальную ценность всего того, что он способен достичь в жизни в своей области деятельности, – это совершенно другое дело.

«Любовь к дальнему» как оправдание отсутствия любви к ближнему

В некоторых случаях стереотип любви к тем, кто далеко, этой излюбленной ныне практики, может выступать в качестве субститута невозможности отсутствия любви к ближнему, как показывают довольно многочисленные свидетельства. Многие выдающиеся люди при случае объясняли свой абстрактный социальный идеализм и свою борьбу за «социальную справедливость» и радикальные реформистские движения как результат своей неспособности установить простые, естественные и непринужденные отношения с ближним. Вероятно, эта бедность связей или их отсутствие приводят многих интеллектуалов к «удаленной» и обобщенной любви к человечеству.

Ч.П. Сноу, персонажи романов которого – это в основном результат пристального наблюдения за повседневной жизнью Британии, описал несколько таких социальных идеалистов; всех их объединяет одна особенность характера: в обычных отношениях с людьми они ведут себя ужасно, неблагодарно, нагло, бесчувственно и демонстрируют полную неспособность представить себе чувства и мысли другого – в частности, человека, который пытается им помочь[433]. Кстати, самого Ч.П. Сноу, разностороннего человека, которому в 1964 г. был доверен высокий пост в правительстве лейбористов, вряд ли можно обвинить в предвзятом отношении к левым интеллектуалам. У Ницше Заратустра порицал любовь к ближнему и проповедовал любовь к дальнему[434]. В этом случае «дальний» означал сверхчеловека будущего. Любопытно, осознают ли современные проповедники любви к дальнему, что со своей абстрактной любовью к человеку будущего (в основном в так называемых развивающихся странах) они совершили поворот на 360 градусов, близкий к позднему Ницше. А Ницше этого периода описывал человека, который в буквальном смысле разорвал связи с ближними. Описывая то, что непосредственно предшествовало этому, Ницше пишет: «Да, мой друг, укором совести являешься ты для своих ближних: ибо они недостойны тебя. И они ненавидят тебя, и охотно сосали бы твою кровь. Твои ближние будут всегда ядовитыми мухами; то, что есть в тебе великого, должно делать их еще более ядовитыми…»[435] (читай «еще более завистливыми»).

Возможно, некоторые из тех, кто стремится институционализировать филантропию в отношении дальних, в глубине души знают, до какой степени обычно ненавидят покровителя и филантропа в тех случаях, когда он находится в непосредственной близости от покровительствуемых. Не может ли быть так, что любовь к дальнему – это попытка избежать филантропии по отношению к ближним?

Эмоциональная потребность в подтверждении

Макс Вебер настаивает на универсальности потребности легитимации удачи посредством какой-либо социальной структуры и официальной идеологии. Он выработал чрезвычайно ценный концепт – эмоциональной потребности в подтверждении легитимности индивидуальной удачи:

«При прочих равных обстоятельствах классы, являющиеся привилегированными в социальном и экономическом отношении, обычно не ощущают потребности в искуплении. Вместо этого они доверяют религии в первую очередь функцию легитимации собственного стиля жизни и собственной позиции в жизни. Корни этого поистине универсального феномена состоят в более или менее общих внутренних эмоциональных комплексах. Опыт повседневной жизни демонстрирует, что удачливого человека в его столкновении с менее удачливым не удовлетворит простое признание того, что он удачлив; сверх того он захочет «иметь на это право», иными словами, считать, что он «заслужил» свою удачу по сравнению с менее везучим человеком – который соответственно должен был каким-то образом «заслужить» свою неудачу. Эта эмоциональная потребность в подтверждении легитимности удачи проявляется повсеместно, в том числе