Джуд Незаметный - Томас Гарди

— Теперь чаша их горя переполнена! — сказал Филотсон, и он думал и думал о Сью и о том, что же она, собственно, выиграла, уйдя от него.

Так как Арабелла поселилась в Элфредстоне, а школьный учитель каждую субботу приходил туда на рынок, не было ничего удивительного, что через несколько недель они встретились вновь, точнее, это произошло сразу после ее возвращения из Кристминстера, где она пробыла значительно дольше, чем предполагала, внимательно наблюдая за Джудом, хотя он ее больше не видел. Возвращаясь домой, Филотсон встретил Арабеллу, направлявшуюся в город.

— Вы любите гулять по этой дороге, миссис Картлетт? — обратился он к ней.

— С недавних пор я снова начала здесь ходить, — отвечала она. — В этих местах я жила девушкой и когда вышла замуж, и все, что было мило мне в прошлом, связано с этой дорогой. Теперь прошлое вновь всколыхнулось во мне, после того как я побывала в Кристминстере. Да, да. Я виделась там с Джудом.

— Ах, вот что! Как же они переносят свое ужасное горе?

— Оч-чень странным образом, оч-чень! Она с ним больше не живет. Как раз перед отъездом я узнала об этом от людей, которым можно верить. Ну, да я и сама видела, что к этому дело идет, — так они себя вели, когда я к ним заходила.

— Не живет? А мне казалось, такое печальное событие должно бы еще больше их сблизить.

— Да он вовсе и не муж ей. По-настоящему-то она никогда не была его женой, хоть их и считали супругами. Ну, а теперь вот у них такое несчастье, тут бы и поспешить с женитьбой, а она нет, ударилась в набожность, вот как я после смерти Картлетта, только чудно как-то, я такой истеричкой не была. Мне рассказывали, будто она считает себя вашей женой перед богом и церковью, — только вашей и ничьей другой, что бы ни говорили и ни делали люди.

— Вот как! Они разошлись! Неужели?

— Видите ли, старший мальчуган был моим сыном…

— Ах, вашим!..

— Да, моим. Благодарение богу, бедняжка родился в законном браке… А главное, она, наверное, чувствует, что ее место следовало бы занимать мне. Впрочем, точно не могу сказать. Что до меня, то я в скором времени уеду отсюда. Теперь у меня на руках отец, надо заботиться о нем, и мы не можем жить в такой дыре. Вот я и собираюсь снова устроиться в каком-нибудь трактире в Кристминстере или другом большом городе.

Они расстались. Пройдя несколько шагов вверх по склону холма, Филотсон остановился, затем поспешил вернулся и окликнул ее.

— Вы знаете их адрес?

Арабелла сообщила ему и это.

— Благодарю вас. До свидания.

Злорадно усмехнувшись, Арабелла отправилась дальше и всю дорогу, с того места, где начинались подстриженные ивы, и вплоть до старых богаделен у въезда в город, упражнялась в искусстве делать ямочки на щеках.

Тем временем Филотсон уже поднялся к Мэригрин, и в нем впервые за последние годы встрепенулась надежда. Идя через лужайку под густыми деревьями к скромному зданию школы, куда его загнала судьба, он на минуту остановился и представил себе, как в дверях ею встречает Сью. Должно быть, ни один человек не страдал так из-за своего милосердия — будь оно христианским или языческим, — как страдал Филотсон после того, как он позволил Сью уйти от него. Он лишь чудом выдерживал гонения поборников добродетели, он был на грани голодной смерти и теперь существовал всецело на грошовое жалованье от школы в Мэригрин, где о священнике, устроившем его на работу, пошла даже дурная слава. Он часто вспоминал слова Арабеллы о том, что ему не следовало уступать Сью и что ее непокорный нрав был бы в конце концов сломлен. Однако его презрение к общепринятой морали и принципам, в которых он был воспитан, было столь упорно и нелогично, что он продолжал непоколебимо верить в правильность избранного им пути.

Если под влиянием чувства принципы могут пошатнуться в одну сторону, то они так же легко могут пошатнуться и в другую. Побуждения, в силу которых он дал Сью свободу, теперь позволяли ему относиться к ней так, словно жизнь с Джудом ее никак не переменила. Его еще по-своему влекло к ней, если даже любви уже не было, и, помимо соображений чисто практического характера, он скоро понял, что был бы рад, если бы она вернулась к нему, разумеется, добровольно.

Он понимал, что если он хочет положить конец бездушным, бесчеловечным нападкам со стороны презиравшего его общества, необходима некоторая хитрость. А тут как раз подвернулся удобный случай. Если бы он вернул себе Сью и снова женился на ней под тем уважительным предлогом, будто он в ней ошибся и необоснованно дал ей развод, он мог бы опять наладить свою жизнь, восстановить свое прежнее положение, быть может, вернуться в шестонскую школу и даже в лоно церкви в качестве лиценциата.

Он решил написать Джиллингему и узнать, что он думает обо всем этом, а также посоветоваться, следует ли ему, Филотсону, послать письмо Сью. Как и следовало ожидать, Джиллингем ответил, что раз уж она от него ушла, лучше оставить ее в покое и что, по его мнению, если и считать ее чьей-нибудь женой, то уж, конечно, того, кому она родила троих детей и с кем она связана такими трагическими переживаниями. Поскольку привязанность этого человека к ней, по-видимому, чрезвычайно сильна, надо думать, что эта необычная пара со временем узаконит свой союз, и все придет к своему пристойному и благополучному завершению.

"Но ведь этого не будет… Сью этого не хочет! — размышлял про себя Филотсон. — Джиллингем слишком прозаичен. Она вся прониклась духом Кристминстера, его учений. Я отлично вижу, что она усвоила себе взгляд на нерасторжимость брака, и я знаю, откуда это взялось. Я этого взгляда не разделяю, но воспользуюсь им в своих интересах".

Он написал короткий ответ Джиллингему:

"Я знаю, что совершенно неправ, но с тобой не согласен. Что же касается того, что она жила с ним и родила от него троих детей, я склонен думать (хотя не могу выдвинуть в защиту этого никаких логических или нравственных доводов в духе общепринятой морали), что это ничего не изменило, а лишь прибавило ей житейского опыта. Я намерен написать ей и узнать, правда ли то, что говорила та женщина, или нет".

Так как Филотсон принял решение еще до того, как написал своему другу, то, собственно говоря, он вообще мог ему не писать. Но таков был его обычай.

Он тщательно продумал свое письмо Сью и, зная ее болезненную впечатлительность, подпустил кое-где поистине Радамантовой суровости, старательно маскируя еретический характер своих чувств, чтобы не вспугнуть ее. Он писал, что поскольку ему стало известно о значительной перемене в ее взглядах, он считает своим долгом сообщить, что и в его собственных произошла немалая перемена под влиянием событий, последовавших за их расставанием. Он не скрывает, что его письмо продиктовано не страстной любовью, а желанием сделать их жизнь если не счастливой, то, во всяком случае, не столь бедственной и неудачной, какой она грозит стать из-за его поступка, в котором он в свое время видел проявление справедливости, милосердия и разума.

Он пришел к выводу, что в таком древнем цивилизованном обществе, как наше, нельзя безнаказанно давать волю инстинктивному и бесконтрольному чувству справедливости. Если человек хочет наслаждаться известным покоем и почетом, ему необходимо руководствоваться общепринятыми и усовершенствованными формами этого чувства, отбросив примитивную любовь и доброту.