Колодец с живой водой - Чарльз Мартин

В последние полтора часа перед прибытием в Леон Лина хмурилась особенно часто и поминутно проверяла пульс Сэла.

– Он весь горит, – сказала она, отвечая на мой невысказанный вопрос. В самом деле, кожа Сэла казалась горячей на ощупь, а губы посинели. На одной из заправок Пауло купил пакет льда, который мы положили нашему раненому под мышки, под шею, на живот и на пах. На какое-то время Сэлу действительно стало легче, но лед быстро растаял, и мне оставалось только надеяться, что мы доберемся до больницы раньше, чем случится непоправимое.

Именно в эти минуты, пока я смотрел то на Сэла, то в глаза Лины, в которых отражались редкие придорожные огни, на меня вдруг снизошло озарение. Теперь я воспринимал события своей жизни с предельной ясностью, но, увы, эта ясность не принесла мне ни мира, ни душевного спокойствия. То, кем я в конце концов стал, не было результатом каких-то продуманных действий и спланированных поступков, и в то же время я не мог сказать, будто в жизни я всегда двигался по пути наименьшего сопротивления, хотя бывало и такое. Мой жизненный путь определяли главным образом любопытство и праздный интерес. Это может быть занятно, говорил я себе. Почему бы нет? Интересно, чем все это закончится и к чему приведет? Так я несся без руля и без ветрил, не сверяя течение своей жизни ни с каким моральным или этическим компасом, и надо сказать, что вплоть до самого последнего времени я никогда не считал себя плохим. И только сейчас, пока я сидел в тряском кузове внедорожника и держал на коленях голову Сэла, на меня вдруг обрушилась вся тяжесть моих поступков и решений, и я понял, что не могу взирать на итоги своей жизни без отвращения и горечи. На мгновение мне даже показалось, что я буквально чувствую во рту едкий вкус желчи, которая переполняла меня изнутри. Я никого не убил, не совершил ограбления века, не инициировал холокост и не расстрелял школьный автобус. Я не крал и не насиловал, но сейчас, оглянувшись на прожитую жизнь, я вдруг спросил себя, не были ли мои поступки хуже, чем самые страшные преступления.

И я, кажется, знал ответ.

Нет, я, конечно, не мог равняться с величайшими в истории злодеями, но за свои сорок лет я слишком часто отворачивался от зла и спешил пройти мимо. Я предпочитал делать то, что мне хотелось, что мне было интересно, хотя мог предотвратить, мог помочь и спасти. Я не совершал ничего плохого, но был пассивным и равнодушным наблюдателем, а значит – соучастником, не понимая, что мое невмешательство только умножает зло.

И принять это было, пожалуй, тяжелее всего. Я никак не мог поверить, что, пока я бездействовал, зла становилось все больше, но факты были неумолимы, и я наконец сумел взглянуть им в лицо.

Если раньше мой мысленный взор застилал некий туман, который мешал мне видеть ясно, то сейчас он растаял, и в свете нарождающегося дня я увидел себя с беспощадной отчетливостью.

Грехи мои как песок морской, и тягчайший из них – равнодушие.

Сейчас, глядя на Сэла, я видел последствия своего бездействия и понимал, что больше не могу оставаться в стороне, не могу делать вид, будто ничего особенного не происходит.

Потом я посмотрел на часы, чтобы узнать время, но стекло было испачкано засохшей кровью, и я ничего не увидел. Времени не было, оно как будто перестало существовать, и я понял, что это мой шанс. Принять решение. Сделать что-то. Измениться. И тогда, когда время снова помчится вприпрыжку, приближая меня к концу, мне, быть может, будет не так стыдно смотреть в глаза Сэлу, Марии, Колину и… Лине.

Да, Лине. Я подумал о ней не просто так, потому что каждый раз, когда я смотрел на нее, мое сердце сжималось, точно от боли. Я жалел не о том, что́ я потерял и чего лишился, а о том, что я еще могу потерять, если не стану другим. Впрочем, даже в моем будущем не все зависело от меня, и поэтому вопросов было у меня куда больше, чем ответов.

Было раннее утро, когда мы остановились перед Леонским собором, и Лина, выпрыгнув из кузова, торопливо бросилась внутрь, оставив меня с Сэлом. Прошло несколько минут, и парень неожиданно открыл глаза и с усилием поднес к лицу забинтованные, израненные руки.

– Господи, что же я натворил!.. – чуть слышно пробормотал он.

– Ты просто очень старался быть похожим на своего отца, – сказал я первое, что пришло в голову. Сейчас мне больше всего хотелось отвлечь Сэла, чтобы он не думал о боли, о том, через что ему пришлось пройти, чтобы не вспоминал о совершенных ошибках. С этим можно было разобраться потом.

Голова Сэла качнулась из стороны в сторону, взгляд на мгновение стал расфокусированным, но усилием воли он заставлял себя оставаться по эту сторону реальности. С трудом повернувшись, чтобы посмотреть на меня, Сэл слабо, точно младенец, потянул меня за рукав. В горле у него что-то хрипело, губы едва шевелились, но я все-таки расслышал:

– Я… не хотел походить на отца. Я… – Он слегка приподнялся и похлопал меня по груди. – …Хотел быть как ты. – На это движение ушли все его силы, и Сэл снова откинулся на одеяло и закрыл глаза. – Как ты… – повторил он.

По моим щекам покатились слезы, и я не стал их вытирать, даже когда Лина вернулась в сопровождении двух священников в коричневых сутанах, подвязанных белыми веревками. Один из них держал в руке керосиновый фонарь. При свете этого фонаря я выгрузил Сэла из кузова и на руках понес сначала по крытой каменной галерее, тянувшейся вдоль стены собора, потом по длинному, выложенному кафельной плиткой коридору, который вел в церковную клинику. Койка для Сэла уже была готова, и я опустил его на грубые, но чистые простыни. На столике рядом были разложены сверкающие медицинские инструменты. Не тратя времени даром, Лина вонзила иглу капельницы в левую руку Сэла, примотала пластырем трубку и сунула мне пластиковую «наволочку»-контейнер с физраствором:

– Вот, сдавливай обеими руками, только равномерно.

Сама она взяла со столика изогнутые медицинские ножницы и принялась срезáть с Сэла одежду и повязки, которые мы наложили еще в особняке. Одновременно Лина говорила:

– Врач сейчас приедет, он живет недалеко, за ним уже послали. Здесь есть рентгеновский аппарат, он довольно старый, но работает хорошо. Врач привезет с собой кассеты, и мы сделаем снимок, а пока… пока нужно еще раз промыть и продезинфицировать раны, и можно начинать накладывать швы.

Нам потребовалось чуть меньше часа, чтобы тщательно вымыть Сэла, который, к счастью, спокойно спал после того, как один из священников, выполнявший в клинике обязанности медбрата, сделал ему укол морфия. Когда мы продезинфицировали раны, Лина стала накладывать швы. Начала она с раны на боку, которая была настолько глубокой, что шить пришлись не только снаружи, но и изнутри. Наблюдая за ней, я заметил, что действовала Лина вполне уверенно и профессионально. Швы у нее получались ровными, как у опытного хирурга, и я спросил:

– Кто тебя учил накладывать швы? Твой муж?

Не отрываясь от работы, Лина покачала головой:

– Нет. Нужда научила.

Закончив с раной на боку, она перешла к рассеченному лбу, затем занялась рукой. Сломанный палец она залила гипсом, а вывихнутое плечо вправила. Когда кость встала на место, я спросил: