Улыбка зверя - Андрей Молчанов

Затем, что был навеселе, вот зачем.

Отделан был ресторан, конечно, богато, даже роскошно, но как-то на скорую руку и безо всякого вкуса. Это Тебеньков отметил сразу, едва переступил порог. Стало быть, не так уж и пьян был. Навеселе…

Впрочем, вот как все было в изложении самого Тебенькова:

“Ну и гардеробщик служил у них в этом ресторанчике! Неуклюжий, весь какой-то квадратный, приземистый, с обезьяньими надбровьями, он все пытался улыбнуться приветливо, принимая пальто, но улыбка его была страшна. С такой улыбкой темной зимней ночью под вой метели убивают недруга в углу лагерного барака.

Народу в ресторане этом поганом было немного, кругом столики пустовали, но он почему-то оказался рядом с той компанией. Не такой уж крепкий был он на вид, человек как человек, обычный, каких можно встретить где угодно — в троллейбусе, на улице, в магазине… Лет сорок пять, лицо абсолютно неинтересное, заурядное. Плешивый. Это я могу сказать, как художник. Неудавшийся художник, точнее. Но девушка его!.. Братцы вы мои, мужики, до чего же хороша была его девушка! До сих пор мне казалось, что моя барышня вполне ничего — длинноногая, рыжая, симпатичная. Но по сравнению с ней, она просто корова, другого слова не найду. Обыкновенная рыжая корова, вот кем показалась мне моя барышня, едва я взглянул на его спутницу. И ничего-то в ней не было от какой-нибудь европейской фотомодели, каких я, впрочем, ненавижу всей своей мужицкой душой, ничего в ней не было от какой-нибудь прославленной смазливой артистки. Конечно, она была красива. Она была просто великолепна. Она была такая, что раз глянул — и пропал. Эти прекрасные печальные глаза, светлые длинные волосы… Но нет, бледно все это, вот если бы нарисовать, написать маслом… Не мне, конечно… Верещагин бы сумел, вот кто!.. Кстати, он тоже там сидел. Хотя, не думаю, что и ему удалось бы передать по-настоящему. Про таких давно уже выговорено — ни в сказке сказать, ни пером описать. Я, честно говоря, старался не глядеть на нее, но и так краем глаза чувствовал ее. От нее веяло планетарным притяжением, силой непонятной и неизученной. Может быть, здесь было что-то биологическое, не знаю. Женское начало в чистом виде, смертельный удар по подсознанию. Удивительно, что он с ней обращался запросто, даже как-то немножко покровительственно. По обрывкам слов понял я только то, что она у него в каком-то деловом подчинении.

Впрочем, не она главная героиня этой истории.

А история приключилась такая, что из-за нее меня ни за что не выпустят раньше утра. Если, конечно, вообще выпустят. Должны выпустить, я все-таки только свидетель, не более. Куда моя-то делась барышня, я не успел заметить. Оглянулся — пусто. А потом уже эти наскочили, официант их прямо ко мне направил. Я сидел, окаменев, не мог двинуться, только глазами рыскал по залу, глаза двигались, и видел я этими глазами, что официант указывает на меня. Они и набросились, сволочи. Как будто я убегать собирался. Я же сидел как деревянный. Ладно, забери меня, даже наручники надень, но бить-то зачем? Зачем на пол валить, руки заламывать, волочить пинками через весь зал? Пусть я пьяный был, но я же не крушил посуду, не ругался, не сквернословил, не сопротивлялся властям, не хватался за края столов, не тащил за собою скатерть… Ладно, бей, раз уж на то пошло. Но бей нормально, по-человечески. А тут все по почкам, да в одно и то же место. По правой почке дубинкой, сапогом, кулаком. Зачем же это? Я ведь не сильный на вид, какое от меня сопротивление? Метр семьдесят, борода, руки в запястьях тонкие. Гирями не занимался сроду, хотя все время собирался начать. Курить-пить бросить, и начать хотя бы понемножку себя в форму приводить. Да вот не собрался никак. То у Рожнева запой, приедешь вытаскивать его из пропасти, да и сам туда же незаметно сковырнешься. Дня через три Комаров с Цейхгаузом приедут нас выручать из пропасти, и тоже туда же. Цейхгауз он, конечно, разумно пьет, больше виду напускает, а мы-то по честному… Потом Тудаков с натуры вернется, заглянет к нам в мастерскую… Кадыков с Булыгиным… В общем, порядочно народу набьется в этой самой пропасти, пока Рожнева остановишь. Потом, конечно, работаем как проклятые, сутками напролет, чтобы вину свою загладить. А потом работу сдашь, надо опять же отметить халтуру… Уж какие тут гири…

Одним словом, повредили мне, видать, почку, трудно поворачиваться. Ничего, должна зажить сама собою. На мне все быстро заживает. Синяк в два дня проходит.

Ага, тут в обезьянник кавказцев привели. Троих. Один из них с порога, косо скользнув глазом по нашей клети, с презрительной высокомерной усмешкой выдавил:

— Начальник, слюшай, дэньги надо, сейчас даю, сколько надо. Нэ надо протокол, скажи сколько надо дэнег…

Молодец громила-сержант! В два гигантских шага подошел к нему, и дубинкой по спине огрел со свистом. Тот враз присел, руки над головой поднял, голову втянул в плечи. Друзья его тоже в угол вжались, присели, куда и спесь-то девалась. Заканючили тоненько, испуганно: “Ой-вой-вой… Ай-вай-и…” А он пинками их в камеру, но не в нашу, а рядышком. Разделяй и властвуй.

У нас человек пятнадцать накопилось, что-то давно никого не выпускали. Время позднее, половина первого ночи. Знакомые уже вызволили своих знакомых, кто имел деньги заплатить штраф — заплатили. У меня деньги в носке, но меня не выпустят ни за какие деньги. Я ведь, можно сказать, главный свидетель. А они наверняка подозревают, что и главный соучастник. Все правильно, на их месте и я бы отрабатывал эту версию на счет соучастия.

В коридоре шум и гвалт. Троих привезли, — судя по виду, люди творческие. Возбужденные, радостные, еще в кураже. Омоновцы с автоматами их сопровождают. Один из арестованных торжествующе кричит: “Я нанес им несколько сокрушительных ударов! Со-кру-шительных!..” Глупо. Сейчас запишут в протокол, он подпишется. Протрезвеет — за голову схватится. Злостное хулиганство, статья. Придется ему, голубчику, срочно доллары искать, в долги влезать, чтобы откупиться. Это как пить дать.

Всех троих повели куда-то в глубь отделения. Еще слышится раза три, затухающее, раздробленное эхом лестничного пролета:

— Со-кру-шительнейших ударов!..

Ну, в общем, что там дальше произошло, у “Юры”-то?.. Я-то уже на хорошем взводе был, пил, не церемонился. Гляжу, соседушка мой пошел бутылку шампанского у стойки взял, коньяк, пил потихоньку со своей королевой. Все руки ей лобызал, а она его гладила… Я подсел к ним на минутку, пока моя в туалет бегала. Он военным оказался, бывшим. Нестарый, а воевал.

— Афган? — спросил я.

— Нет, — ответил он и странно улыбнулся. — Африка, Америка…

Я не стал интересоваться, что за Африка такая и тем более Америка, и какие там войны. Может быть, он наемником был, кто его знает. А Америка — она же и Латинская, бедная, и северная — где в принципе ничего военнизированного не случается… Хотя, конечно, кончали на ее территории некоторых знаменитых изменников, ходят слухи… Я не про Троцкого, этому в Мексике ледоруб в репу воткнули, а вот сука-Беленко, к примеру, наш лучший истребитель угнавший… Хотя — чего об этом? История, да к тому же — сплошные догадки… Это все в моей башке пронеслось какой-то смутной круговертью и — умчалось в никуда. И вникать настоения не было. Было, значит, было. Как — неважно. Да и ко всему прочему он так мне ответил, таким тоном усталым и отрешенным, что охоты переспрашивать не осталось. Видно было по нему, что не очень-то приятные это воспоминания. Не завелся он на разговор. Я извинился и к себе вернулся.