По волчьему следу - Екатерина Лесина

всякий случай.

- У меня своя есть.

- Так… оно-то не помеха, - Михеич пожимает плечами. – А он дорогу укажет. Это вон Хват, а это – Кусь.

Кобель подходит ближе.

А я, глянув в желтые глаза его, понимаю, что собачки у Михеича очень хорошие… непростые собачки. Еще и не Звери, но близко.

Как сумел-то сотворить?

- У всех свои умения, - говорит он, чуть плечами пожимая. – Мне от отца дар достался… слабенький, правда, но какой уж есть.

Пес не скалится.

И я знаю – доведет.

- Погоди, - я приседаю рядом с ним и протягиваю руку, которую он обнюхивает неспешно и деловито. Шершавый язык скользит по ладони. И уже Девочка ворчит, напоминая, что я – её хозяйка, а не всяких тут… волкособов.

Не хочется их оставлять.

До чего же не хочется. И шепчет голосок, что надобно Михеича отправить, что записочку… да разум понимает, толку-то от той записочки. Кто её читать станет? Звонить? Сделают вид, что не было никаких Михеичей, никаких записок, и все-то…

- Идем, - говорю Девочке. И оборачиваюсь на Бекшеева, который стоит, руки на груди скрестивши. И тихо добавляю: - Попробуй только мне… потеряться.

А он, поганец этакий, улыбается.

Вот же…

Идем.

Что сказать.

Ночной лес полон запахов и звуков. Они отвлекают, манят… зовут… вот ухает филин в ветвях, и тут же, с другой стороны, отзывается на голос его жалобным плачем козодой.

Дурная примета.

Козодой плачет к похоронам…

И да, похороны будут.

После.

Шапошников… Шапошникова не жаль, разве что самую малость, а вот славного парня Шапку, с которым когда-то свела судьба, его жалко. Он… не заслужил? Чего? Смерти такой? Жизни? Не додумываю. Иду. Ноги проваливаются во влажноватый мох. Слева скользит тенью Кусь, справа, не спуская с соперника взгляда, Девочка. И с каждым шагом растет, усиливается ощущение, что я ошиблась.

Где-то.

Как-то…

Дорога, дороженька… что там Софья говорила? Предсказания спонтанные как правило путаны, потому что провидица их не контролирует.

Софка объясняла.

Про прорывы. Видения. Про этот самый контроль, которому учат. Осознанный транс. Выбор… и стихийных провалов у нее не было… да, пожалуй, с того момента, как в оборот взяли, так и не было. Теперь вот… снова. Дар возвращается?

Дороги.

Две дороги. Какую ни выбери, всюду смерть.

Перед самым городом Кусь вывел на дорогу. И вот он, этот город… полусонный, окутанный дымами. Окна заперты, иные и ставнями закрыты. Улицы пусты. И надо бы отдышаться. Старею, выходит?

А если и я… если и мне немного отведено?

Плевать.

Свистом подзываю Девочку. А псу говорю, глядя в желтые глаза:

- Спасибо.

Он разевает рот, вываливая темный язык. А потом скулит и тычется носом в колени, поворачивается, выпрашивая ласку. И я запускаю руку в густую темную шерсть.

Выдыхаю.

- Иди, - говорю, зная, что пес поймет. – Возвращайся. Ищи хозяина. А мы тут… сами.

Телефон в участке есть. Я бросаю взгляд на часы. Начало пятого. Рассвет близко, и ночь на исходе. А Васька, бестолочь, не запер двери.

И свет не выключил.

Девочка, до того задумчивая, встряхивается. И я подбираюсь.

Васька… шалопай.

Но дверь не запер.

И свет… свет почему не выключил? Решил, что ненадолго сбегает и вернется? Дверь… дерни за веревочку, дверь и откроется.

Рука… тянется к оружию. Запах… мы чуем его. И переглядываемся, понимая, что там, за дверью… кто там?

…придет серенький волчок…

Ненавижу эту колыбельную. И запах крови. Запах… сладкий, нежный, сдобренный травами… и дорожка их, молотая, начинается на ступеньках. Перца тоже не пожалели. И мы с Девочкой морщимся. Я позволяю себе измениться чуть больше.

Я почти уверена, что там, за дверью, нет никого.

Что… это часть игры.

Той, в которую нас пригласили.

…и ухватит…

Дорожки посыпаны ровно. Аккуратно так… я переступаю, стараясь не нарушить. Дверь… открывается с печальным скрипом.

Запах…

Крови много.

Очень много.

Россыпь капель, ярких в желтом свете лампы, начиналась за порогом. Капли сливались в ручейки, ручейки ползли к телу, которое лежало у подножия лестницы. И главное, что я издали вижу, чье это тело.

Туржин.

Чтоб тебя…

И не жаль… почти… я бы и сама ему шею свернула… а тут лежит, повернув голову на бок. И черная полоса на горле почти не заметна. А вот крови много.

Разве бывает столько в одном человеке…

- Васька… - этот голос заставляет обернуться.

- Назад! – рявкаю я.

И человек в форме пятится, но он, взлетевший на ступеньки, успевает увидеть.

Понять.

- Что…

В его глазах ужас, а потом его, чтоб его, скрючивает в приступе рвоты. Вот же… поганец.

- Блевать, - я подхватываю этого человечка и вытаскиваю наружу. – Тут. Туда не лезть.

Он не понимает.

Он вскидывается, собираясь что-то сказать, видит меня, мое лицо, и опять скрючивается… его трясет и от отвращения, и от ужаса. А рука тянется к револьверу.

- Стоять, - я бью по этой руке и встряхиваю. – Ты вообще кто?

- К-кондратий… В-варункин, - выдает он. – Д-дежурный… т-тут… я… н-ненадолго… отошел…

- Часа на два-три, может, четыре, но не больше шести? – я вспоминаю.

Это о нем говорил Васька.

О том, что у мужика ребенок маленький и жена не справляется. Или еще какие-то там тяжелые жизненные обстоятельства.

- Я… я… тут…

- Успокойся, - говорю жестче. И слегка встряхиваю. – Кто еще на участке быть должен?

- Ночью… только я… дежурный.

До него начинает доходить. Он поворачивается в сторону двери и долго смотрит, сглатывая. Но слюны слишком много и во рту она не помещается, вытекает, и парень пытается стереть её рукавом.

- Я ведь… а Васька?! – к его чести он отряхивается. – Там Васька…

Я удерживаю за шкирку.

- Стоять. Васька не там. Вызвали его. Должен был тебе позвонить.

- У… у нас телефон сломался, - он выдыхает с облегчением. – Тут… не подумайте… тут ночью тихо… никогда и ничего… разве что драки или там еще какая ерунда. Один раз лавку ограбили. Ростовщика Семушкина. Но тоже по-тихому, без смертоубийства… а у меня сын… зубы… температурит и не успокаивается… четвертый день уже.

Его начинает потряхивать.

- Радуйся, - говорю,