Ликвидатор с Лубянки. Выполняя приказы Павла Судоплатова - Николай Хохлов

– Не хочется мне ехать за границу. Не хватит ли с нас швейцарского плана? И потом, в посольстве тебе тоже разведкой придется заниматься. Раз идут разговоры о ликвидации вашей службы, не лучше ли подождать? Может быть, ты сумеешь уйти совсем легко и просто, без новых планов и проектов.

Я отказался от службы в посольстве.

Потом мой отпуск формально кончился. Я приезжал раза два в неделю в Москву, чтобы позвонить по телефону и услышать, что ничего нового пока нет. В эти короткие посещения города я узнавал также последние новости и слухи. Некоторые из них были малодостоверными, доходившими до меня в десятой редакции. Так было, например, с разговорами об обмене денег. Людей, поверивших в слух, нашлось много. Сберкассы переполнились хитрецами, помнившими последнюю денежную реформу, когда суммы по вкладам выплачивались рубль за рубль. В то же время в комиссионных магазинах опустели полки. В Парке Культуры и Отдыха какие-то сообразительные жулики нацепили на старую будку от газированной воды плакат «Сберкасса», достали откуда-то бланки сберкнижек и до прихода милиции успели принять «вкладов» на несколько десятков тысяч рублей.

Предприимчивые жулики принадлежали, возможно, к волне амнистированных уголовников, нахлынувшей летом 1953 года на центральные города. Этих заключенных выпустили из лагерей по специальному указу Верховного Совета, наверное, чтобы доказать народу гуманность новой власти. Амнистированных быстро окрестили «отпускниками». Среди них политических не было, тех амнистия не касалась. Получив свободу, но не найдя честных возможностей сносно жить, отпускники возвращались к старому ремеслу и вскоре попадали обратно в лагерь.

Брат одной из моих однокурсниц вернулся в Москву после многолетней работы в Магадане. Мы не знали о том, что у нее есть родственник – лейтенант охранных войск МВД, но Митя оказался хорошим человеком, совсем молодым, почти мальчишкой, и не испорченным службой в карательных органах.

Он пришел к ней в гости, когда мы «зубрили» старославянский язык. Принес с собой гитару и четвертинку водки, не дал нам заниматься и стал рассказывать о поездах, в которых «отпускников» возят в запломбированных вагонах, о том, как эти вагоны взламываются изнутри и бунтующие амнистированные берут приступом целые города. Потом по карте Советского Союза мы попытались подсчитать количество лагерей в СССР и число заключенных в них. У Мити были данные в соответствии со служебными бумагами. По самым скромным подсчетам, выходило 12 миллионов человек, среди которых уголовники составляли ничтожный процент. В СССР политзаключенных в два раза больше, чем членов коммунистической партии. Это потрясло нас. Митя пытался петь магаданские песенки под гитару, вроде: «Там сопки голые, большой мороз, большие трудности я перенес…», или: «Нам электричество устроить жизнь позволит…» Нам было уже не до веселья. Двенадцать миллионов человек за колючей проволокой!

У Киевского метро меня встретил Иван Иванович Карасев. В городе было жарко и пыльно. Мы подождали, пока милиционер в полотняном застиранном мундире повернулся к нам боком, и двинулись вместе с другими пешеходами через вокзальную площадь. Я рассматривал украдкой Ивана Ивановича. До сих пор мы встречались с ним редко. Ревенко называл Ивана Ивановича «карасиком». В нем действительно было что-то от тихой скромности этой рыбы, побаивающейся излишнего к себе внимания. Карасев был маленького роста, со стертыми чертами бледного лица и неуловимым цветом глаз. Даже в августовскую жару на нем был казенный темно-синий костюм. Речь его как бы замирала на середине каждой фразы: «Лев Александрович хочет вас видеть… Студников… Его вместо Мирковского назначили… Что с Мирковским? Да, не знаем пока… Все еще ходит по коридорам безработным советником… Нет, до Албании он не доехал… Зачем вы Студникову? А он сейчас всех наших людей смотрит… Возможно, будет работу развертывать… А вообще, кто может знать… Времена-то, видите, какие…»

Лев Александрович Студников ждал меня в 62-ом номере гостиницы «Балчуг». Он поднялся нам навстречу из глубокого кресла. А может быть, не столько кресло было глубоким, сколько Студникову, при его отяжелевшей фигуре, подобное движение давалось нелегко. Он резко, каким-то однобоким движением бросил мне свою руку и заговорил тонким, почти пронзительным голосом: «Здравствуйте, Николай Евгеньевич. Проходите и садитесь. Вы меня не знаете, но я вас знаю давно и хорошо. Ну как, по-прежнему на даче сил набираетесь, купаетесь и грибы да ягоды собираете? Счастливый вы человек. А нам тут в аппаратной работе увязать приходится. Я вот отдел принимаю. Мирковского бывший отдел. Такую неразбериху в делах мне оставили, прямо хоть волком вой. Архива никакого нет, бумаги все перепутаны, сметы неполные и частью даже не утвержденные. А деньги уже потрачены. Да, работы по горло. И с людьми, вот, знакомиться тоже надо…»

Суетливость Студникова, его шумное многословие, бегающий взгляд ясно показывали, что в роли руководящего разведчика он чувствовал себя не на месте. За свои 45 лет Студников дослужился до полковника, но в действительности был больше партийным чиновником, чем офицером спецслужбы. Партия послала его на работу в Пятый отдел контрразведки НКВД. После войны, когда судоплатовской службе было поручено несколько операций против бендеровских группировок на Украине, Студников был переведен в Бюро номер один в помощь Судоплатову.

Лев Александрович принадлежал к типу людей, которые заботятся в первую очередь о своем продвижении по служебной лестнице и поэтому живут в вечном старании понять, куда дует ветер в руководящих кругах. На свои собственные способности он мог рассчитывать очень мало. Даже внешность Студникова не была импонирующей. Небольшого роста, с непомерно широкими плечами и оплывшим круглым лицом, он дополнял комплекс своей некрасивости белыми выцветшими бровями и лысой, как биллиардный шар, головой. Студников был полуобразован и жадно впитывал в себя чужие мысли, чтобы выстрелить ими через некоторое время под видом собственных соображений. Основная же масса его слов состояла из смеси партийных установок и обрывков директив сверху. Зато партия могла быть совершенно уверена, что Лев Александрович Студников предан ей душой и телом. Без партии он потух бы так же, как электрическая лампа тухнет, когда ее отключают от сети.

Тем не менее у Студникова были большие амбиции. Именно потому, что крупные разведчики, вроде Судоплатова, казались ему, вероятно, настоящими самостоятельно живущими людьми, он твердо решил сделать себе карьеру в разведке и потихоньку подбирался к руководящей работе в службе Судоплатова. За границей Студников никогда не был и ни одного иностранного языка не знал. Но он, по-видимому, метил на место даже самого Судоплатова, веря, что весь секрет такого возвышения заключается в подборе в свое окружение подходящих людей, в создании себе репутации наверху и в своевременном устранении соперников. Может быть, он был и прав стратегически. Он, вероятно, хорошо знал специфику советского государственного аппарата, но камень, брошенный им в сторону Мирковского, мне не понравился, и поэтому я ответил ему почти колко:

– Но ведь одна бумажная работа погоды не делает, Лев Александрович.

– Конечно, конечно, – заторопился Студников. – Не в одних бумагах дело. Я собираюсь развернуть конкретную работу, как только приму дела. А Сергей Мещеряков, например, уже сейчас посажен мной на разработку немецких военнопленных. Вы слышали, конечно, что наше правительство решило отпустить в Германию остатки пленных немцев. Ну, всякие военные преступники, заложники и прочие. Это выдвигает перед нами задачу. Выпустить мы их должны не просто так, а использовав помаксимальнее: завербовать, дать задания, в общем, заручиться их сотрудничеством. Над этим и работаем. Иванова сейчас в одном из лагерей находится. Перспективы интересные.