Азъ есмь Софья. Царевна - Галина Гончарова

— Иногда мне кажется, что ты не человек, — Федор даже поежился. Софья смерила его насмешливым взглядом.

— Болван ты, братец. На то я и такая, чтобы ты в людскую доброту верил. Оно куда как легко за спиной у старших и сильных. А ты вот в жизни попробуй…

И Федор подумал, что она в чем‑то права. Легко быть добрым за чужой счет. А вот так, как сестре? А Алексей, когда приедет?

Нет уж!

Никогда и ни за что не хотел бы он себе короны. Не вынесет.

Сломается.

* * *

Болотная площадь бурлила. От народу было черно и темно. Сновали разносчики, продавая пироги, покрикивали продавцы кваса и сбитня, скользили в толпе карманники…

На площади возвышались два десятка эшафотов — и палачи ждали. Ухмылялись.

Туман лениво скользил между людьми, касался лиц холодными пальцами, словно злорадствовал…

Отдельной группой собрались родственники казнимых — все, как один, в простых белых рубахах… еще хоть раз попробовать умолять царевну.

Да, именно царевну.

— Ой, Луша, ужас‑то какой…

Лукерья прищурилась на подругу.

— Мотря, не след бы тебе сюда идти. Не праздна ведь…

— Да срок‑то ранний. А событие какое! Говорят, царевна смертью лютой приказала тысячу людей сказнить!

— Пару сотен, не более. Да и не просто людей — тех, кто бунтовать задумал.

— Так бунта ж не было…

— Так это потому, что царевна вовремя в Москву успела.

Лукерья говорила хорошие и правильные слова, а пальцы нервно перебирали кончик косы. М — да… вот ежели бунт начался бы, ежели остановить его не удалось бы, тогда — да! Тогда все бы царевну поняли. А сейчас…

Народ шептался — и шептался нехорошо. Все чаще слышалось 'кровавая царевна'. И переломить это мнение никак не получалось.

Луша честно донесла о том в Кремль, девочкам, но… что‑то сделает царевна? Что тут вообще можно сделать? Хотя это же государыня Софья! Она обязательно что‑нибудь придумает.

Но вот толпа заволновалась.

— Едет! Едет!!!

И верно, к Болоту двигался легкий открытый возок, в котором сидела царевна Софья. Без платка, с простым золотым венцом на голове, в алом платье, она смотрела прямо пред собой, холодно и надменно.

Темная коса змеей стекала по яркому шелку. Венец поблескивал алыми камнями.

За ней ехали конники, шли обережные стрельцы…

Других Романовых в возке не было.

— Милославское семя, — прошипел кто‑то в толпе.

Царевна спокойно вышла из возка, который остановился рядом с самой высокой платформой, простучала каблучками сафьяновых сапожек по ступенькам, развернулась к народу.

— Слышите ли меня, люди добрые!?

Голос был звонким и отчетливым. И народ замер, стараясь не потерять ни единого слова. Тем временем всадники окружали помост.

— Сегодня за попытку бунтовать, за умышление на жизнь царской семьи, будут казнены триста четыре человека. Для каждого будет оглашена вина его и приговор. Судите сами, сколь справедливо это.

И замолчала, опустилась в заранее приготовленное кресло, положила руки на подлокотники и замерла ледяной статуей. Стрельчихи качнулись вперед, в ноги броситься, умолить, но замерли, потому что на площадь принялись въезжать телеги.

Одна, две… пятнадцать, двадцать… и в каждой — люди. Все простоволосые, также в белых рубахах, в цепях, со свечами в руках — Софья не собиралась давать кому‑то возможность сбежать.

Палачи приготовились. Родные и близкие бросились к своим, осеклись, натолкнувшись на охрану…

Стражники потащили на помосты людей из первой телеги… но почему‑то за них никто не вступился?!

И то верно — Софья подобрала людей так, что в первых двух телегах сидели люди из Иноземной слободы, а за них просить никто не пришел. Патрик Гордон несколько дней проводил там большую разъяснительную работу, объясняя, что иезуитские шпионы — это собственно, вовсе не добрые протестанты. И заступаться за них — себе дороже.

Тем временем по знаку Ежи Володыевского, охрана у телег чуть раздалась, пропуская родных к стрельцам. Там начались крики и стоны.

Софья терпеливо ждала — и ее терпение было вознаграждено.

— Сестрица, прошу тебя о милосердии!

— Невместно царевне жестокосердие проявлять…

Откуда они появились — никто и не заметил. Высокий седовласый мужчина с гордой осанкой, с окладистой бородой, в простой черной рясе — и рядом с ним отрок в белой одежде. Ладный кафтанчик, светлые волосы… да что у них может быть общего?

Это Софья знала, с каким рвением царевич учился, как внимательно слушал Аввакума — ему б точно священником быть!

Глядишь, и патриархом еще станет.

На площади наступила тишина. Софья выпрямилась.

— Ведомо ли вам за кого просите?! За татей, зло умышлявших! Чудом не совершили его, да хотели! Всех Романовых хотели извести, покамест брат мой с татаровьями злобными воюет!

Стало так тихо, что Софья едва не рассмеялась. Беден этот мир на зрелища, ни телевизора, ни даже театра толкового… Станиславский ее бы вмиг со сцены смел, насчет своего актерского таланту Софья не обманывалась. А тут… даже детям рты заткнули!

— За людей прошу! Православных людей, с толку сбившихся, злыми латинянами обманутых!

— Сестрица, не карай их за глупость‑то!

— А коли б кровь пролилась? Твоя кровь, Феденька?!

Роли были расписаны заранее и даже слегка отрепетированы у нее в кабинете.

Аввакум напирал на нехристианскиий поступок, Федор на милосердие, Софья упиралась, отказывая потому, что 'они же еще раз придут'! 'Они ж не помилуют'!

И — да. Таланта у Софьи не было. А у зрителей не было опыта парламентских дебатов. А потому…

Поддерживать накал страстей Софье пришлось минут пятнадцать. Потом какая‑то кликуша не выдержала, выскочила из толпы стрелецкой родни, бухнулась в ноги царевне и заголосила так, словно ей в попу вилами тыкали:

— Царевна, заступница наша, не попусти, век за тебя бога молить будем, один он у нас!! Кормилец!!! Пропадем ведь, голодные да холодные…

Софье того и надобно было. Истерика одной бабы спустила с цепи всех родственников казнимых, которые присутствовали на площади — и те все падали на колени рядом с царевичем и Аввакумом, глядели то на них, то на Софью, как на последнюю надежду, рыдали, стонали, умоляли, размазывали сопли…

Софья наблюдала острым взглядом — и дав народу выкричаться, подняла руку.

Все умолкли — и в этой тишине все увидели, как протопоп Аввакум опускается на колени, а рядом с ним царевич Федор.