Врангель. Последний главком - Сергей Карпенко

В повышенным до крика голосе Топоркова прорвалась визгливость:

— Если красные из села ушли — преследовать! И барона отбить! Лучше живым... — И вдруг её сменила угрюмая сипота: — Но дуром на Спицевку не при... Береги полк.

Ничего не разглядев в чуть раскосых, задымлённых гневом глазах начальника дивизии, Павличенко вместо руки молча поднёс к чёрной папахе подвёрнутый хвост плети. Его ретивый ахалкетинец егозил под ним и просил повода. И получил наконец — наотмашь по крутому крупу.

Запорожцы, не разобравшись по сотням, с места в намёт понеслись в долину и разом исчезли за гребнем, будто сквозь землю провалились.

А Топорков, не давая ещё разгорячённым обозным казакам ни очухаться, ни зеленоватый ил счистить с чувяк и валенок, — принялся трясти их за душу: откуда напали красные, каким числом, пехота то была или конница да точно ли видел кто собственными глазами, как пленили командира корпуса...

Отвлекло «позвольте обратиться» казака 1-го Черноморского полка, прискакавшего с левого фланга. Доставленная им записка генерала Чайковского была краткой и ясной: ввиду того, что командир корпуса генерал Врангель попал в плен к противнику, он, генерал Чайковский, как старший начальник вступает в командование корпусом и приказывает немедленно начать отход к Донской Балке.

Отборная матерщина с визгом изверглась из перекошенного полковничьего рта, хлестанула по ушам ординарцев... Даже у них, давно привыкших к ругани «нашего Топорка», папахи втянулись в квадратные плечи бурок...

...В село запорожцы ворвались лавой.

Дом старосты, где ночевал штаб корпуса, оказался пуст. Принялись ломиться к соседям: видел кто или нет, что сталось с генералом?

Павличенко, волчком крутясь в седле, разрывался на части: за каким же зайцем кидаться вдогонку? Всё село перешерстить? Разъезды разослать во все стороны? Или преследовать колонну красных? Хвост её с околицы виден и без бинокля: ещё на насыпи, по которой дорога уходит на станцию Кугуты. Да только казаки и коней загнали, намётом проскакав два десятка вёрст то с горы, то в гору, и сами взмокли — исподнее впору выжимать...

Но командир корпуса тут же нашёлся сам: как ни в чём не бывало въехал рысью на церковную площадь.

Облегчённо отдуваясь, Павличенко смахнул папахой струи пота с распаренного лица — почти что перекрестился: целый и невредимый барон, и не в плену у красных, а в окружении аж трёх десятков кавалерийских офицеров-ординарцев и казаков-конвойцев, да ещё вместе с жинкой.

Укрепив папаху на голове, поскакал навстречу.

Никакого доклада Врангель слушать не стал. Бережно помог жене сойти на землю, а потом прибил дончака вплотную к ахалкетинцу, приобнял командира запорожцев и с громким чмоканьем поцеловал в пылающую щёку. Построить полк, радостно созываемый трубачом на площадь, не приказал. Запросто хлопал по плечу съезжающихся офицеров, взводных урядников и рядовых казаков. Широко улыбаясь, благодарил горячо, обещал не забыть и называл орлами.

Опасались поначалу запорожцы, что корпусной командир, озлившись на картузников[77] за дерзкий налёт, посажёную на подводы пехоту велит нагнать и шкуру спустить, но нет, хвала Богу. И радостное его возбуждение быстро передалось всем вокруг.

Аппетит у Врангеля разыгрался волчий.

Сельский староста с женой ещё не объявились, и Гаркуша вывалил на стол всё, что нашёл на кухне и в погребе: солёное сало, окорока, ошейки, копчёных гусей, вяленую рыбу...

— Раз позавтракать сволочь красная не дала, так одним заходом и пообедать треба.

Но только Врангель взял в руки нож с вилкой и нацелился на гусиную ногу, как поднесли ложку дёгтя — тревожное донесение Улагая: 2-я Кубанская дивизия, едва заняв позиции к северо-востоку от Петровского, на рассвете была атакована превосходящими силами Таманской армии и ввиду недостатка патронов положение крайне тяжёлое. Пришлось отложить гусятину до возвращения из Петровского: оставить село — создать угрозу левому флангу Топоркова.

Свою ложку дёгтя подсунул и шофёр, гордый, как индюк, собственным геройством — спасением автомобиля. На 16 с лишком вёрст до Петровского, заявил безапелляционно, бензина хватит, а обратно доехать — никак нет, а получится ли там раздобыть — бабушка надвое сказала.

Врангель только руками развёл. Тот ещё герой! Трусости их двоих с помощником и на эскадрон хватило бы. Но нюх на неустойки у чертей промасленных — феноменальный. Как у лисы на кур... Так что скорее всего Петровского Улагай нынче не удержит. Ежели только Гаркушу взять — тогда бензин точно найдётся... Да нет, не нужно его срывать: пусть остаётся рядом с Олесинькой — так на душе спокойнее. Да и должен же кто-то умять гору хозяйских окороков.

Приказал оседлать дончака, уже рассёдланного, и полувзводу ординарцев через четверть часа быть готовым к выступлению.

Тут и третью ложку приподнесли: красные, как выяснилось, добрались и до обоза штаба корпуса. И вместе с прочим имуществом прихватили старый портплед с его личными вещами. А среди них, самое обидное, были тёмно-синий костюм из английского шевиота, что одевал последний раз в Киеве, и любимый мундир с полевой фуражкой. Всю Великую войну в них проходил и только на Кубани сменил на черкеску с папахой. А главное — письма Олесиньки...

Последние приказания Соколовскому, порывисто обматывая вокруг шеи алый башлык, отдавал уже в сенях, больше похожих на городскую прихожую.

— ...Две сотни запорожцев оставить как конвой при штабе. Пока не сформируете комендантскую сотню... Село перевернуть вверх дном! — Злость хотя и запоздала, но своё взяла. — Всех, кто сочувствует большевикам, — арестовать и выпороть как следует...

— Полагаю, корпусную контрразведку необходимо усилить.

— Давно пора! Интендантам бесплатно реквизировать для казаков семьсот пар валенок. И тут же раздать. Первым — запорожцам...

— У офицеров штаба и ординарцев, ваше превосходительство, имеются только сапоги... — озабоченно напомнил Соколовский, отворяя перед начальником дверь.

— Тогда восемьсот. И ещё наложить на село контрибуцию... Сто тысяч. Что у них тут? Хлебная торговля... Конный завод, якобы разграбленный «товарищами»... Значит, двести!

На дворе царил ярко-голубой полдень.

Смирно стоящий дончак на этот раз даже не покосился на топот его галош. Благодарно похлопал его по тёплой шерстистой шее: выше всяких похвал оказался жеребец. И статен, и нрава доброго, и не тряский.