Хранители Кодекса Люцифера - Рихард Дюбель

Наконец в маленькое помещение, в котором пребывал Филиппо, вошел какой-то мужчина с толстым свертком под мышкой. На нем был дорожный плащ, покрытый чем-то вроде желтой грязи, которая только наполовину высохла. Мужчина кивнул ему и спросил:

– Вы умеете ездить верхом, ваше преподобие?

Филиппо пожал плечами. Мужчина бросил ему сверток. В него был завернут еще один дорожный плащ из тяжелой ткани.

От попутчика Филиппо сильно несло лошадьми, потом и долгой поездкой. Филиппо предположил, что он не очень долго отдыхал, прежде чем посетил его и настойчиво попросил присоединиться к нему.

Позже, когда они уже добрались до того места, где была желтая грязь, Филиппо подсчитал в уме время, затраченное на поездку. Оказалось, что мужчина вообще не отдыхал. Он прибыл в Прагу, отправился во дворец Лобковичей и сразу же пустился вместе с ним в обратный путь. Обе лошади выглядели такими же неухоженными и грязными, как и всадник. Мужчина ехал на них обеих попеременно и, вероятно, отдыхал только ночью, да и то недолго. Если и существовал образец преданности, послушания или просто страха перед более высокой властью, то именно им и был этот крупный, широкоплечий мужчина. Глядя на него, можно было предположить, что он ничего на свете не боится, кроме разве что дьявола, и, скорее всего, именно этот страх и двигал им. Филиппо, признаться, был под впечатлением.

– Куда мы едем?

– В Пернштейн, фамильное поместье моей госпожи.

– Где оно находится?

Последние несколько дней Филиппо использовал для того, чтобы улучшить свое знание богемского наречия. Объяснялся он по-прежнему отнюдь не гладко, и ему все еще приходилось подыскивать многие слова, но, по крайней мере, понимал, о чем говорят вокруг, и то, что он хотел сообщить другим, по большей части было понятно.

– Знаете ли вы, где находится Брюн, ваше преподобие?

Филиппо покачал головой и, в свою очередь, спросил попутчика:

– Почему мы не остались в Праге? Ведь твоя хозяйка именно там меня и приняла.

На этот вопрос мужчина ничего не ответил, и они продолжали ехать вперед преимущественно молча. Повсюду уже было видно, что зиме конец. Дороги были либо покрыты грязью, либо совершенно непроходимы, а что касалось полей, на которых начали работать крестьяне, то они были лишь немного суше болот. Селяне стояли в них по колено в грязи, в результате чего начинали походить на эти поля и цветом, и видом и смрадом. Филиппо невольно пришла на ум легенда о Големе, человеке из глины, которую он услышал в Праге. Евреи сотворили его, чтобы он помог им. Крестьяне же были своими собственными Големами и выглядели почти так, как будто бы их произвела земля, только создала их не из глины, а из почвы: рожденные из грязи, они однажды снова погрузятся в нее. Достаточно было посмотреть на них и при этом вспомнить легенду о том, что Бог якобы создал человека по своему образу и подобию, дабы понять, что никакого Бога быть не может. При этом вовсе не нужно было становиться свидетелем того, как одно из этих порождений грязи, внезапно застонав, падает на колени и выдавливает из себя нечто, а потом это прикрытое лохмотьями нечто, пища и извиваясь, лежит в ярко-красной луже в борозде и либо сразу же после вхождения в жизнь посвящается смерти, либо вступает в бытие, которого Бог не мог хотеть для существа, так похожего на Него.

Не было необходимости посещать поля сражений, или тюрьмы, или камеры пыток, или присутствовать на казни. Достаточно было увидеть этих всеми презираемых созданий, без убийственной ежедневной работы которых никому из заносчивых господ не было бы что есть и из сословия которых когда-то произошли их прапрадеды, чтобы понять: вера во всемогущество Добра и в то, что некая невидимая власть рано или поздно все исправит, есть не что иное, как совершеннейший вздор. В течение последних пятидесяти лет крестьяне почти всюду в империи стали крепостными, потеряли право на общинное использование земли, а также на общие луга и леса. Они были обременены феодальными повинностями, как пятьсот лет назад, и больше не имели собственной юрисдикции. Тот, кто не мог зарабатывать себе на жизнь, работая на земле, работал под нею, в истощенных серебряных рудниках, существованию которых угрожало дешевое серебро из Нового Света. Тот, кто думал, что в городах есть свобода и защита цехов, испытывал на себе, как эксплуатируют поденщиков мастера, работал более девяноста часов в неделю и начинал свой рабочий день в четыре часа утра, заканчивая его не раньше девятнадцати часов вечера – по принятому в Богемии времяисчислению.

Голем попытайся стряхнуть с себя ярмо слуги; в результате творцы уничтожили его. Также и крестьяне уже неоднократно пытались сбросить господство тех, кто кормился за их счет, в то время как рабочие выступали против машин, которые отбирали у них хлеб. Месть господ оказалась для них хуже, чем нападение вражеской армии для солдат. Аналогия с Големом была действительно гнетущей.

Вид Пернштейна вызвал у Филиппо целую бурю чувств. Сначала он был немного шокирован. Замок поднимался из лесов, возвышаясь над верхушками деревьев примерно так же, как Сант-Анджело в Риме – над шпилями и крышами зданий. Филиппо ощутил подавленность, когда ему на ум пришло это сравнение. Внезапно он увидел себя тем, кем был: мятежником, предателем, дезертиром. Тем, кто нарушил, все торжественные обещания, выбросил за борт все клятвы, предал Господа; кто ступил на дорогу, ведущую во тьму. Однако упрямая часть его разума, обычно говорившая голосом Виттории, заметила, что он – если Пернштейн походил на Сант-Анджело и будил в нем те же самые чувства – поступил правильно, придя сюда, что Пернштейн был его целью с тех самых пор, когда Сципионе сидел в своем убежище и подвергал испытанию на прочность душу своего маленького брата. Если Сант-Анджело был крепостью выдохшейся остывшей в себе самой веры, за которой никто больше не мог следовать, то, по всей видимости, Пернштейн был монументом новой веры. Ведь все на свете нуждается в своей противоположности. Если это правда, то у Города ангелов должна быть антитеза – город дьявола, и если она находится здесь, в Моравии, и зовет Филиппе то его путь близится к концу. По сравнению с тем, что Филиппо узнал о католической вере, ее противоположность могла быть весьма привлекательна.

Он потрясенно рассматривал крутые валы, мозаику скатов крыш, башни и эркеры, превращавшие стены в грубые лица великанов; отдельную, стоящую несколько в стороне от других главную крепостную башню, связанную с центральным зданием только посредством деревянного моста. Это был своего рода мемориал, нечто, выдвигающееся навстречу путешественнику, требующее от него доказать свое мужество и прекрасно знающее при этом, что он потерпит неудачу.

Кое-что из увиденного Филиппо не понравилось. Сюда входили крестьяне и арендаторы, которых он встретил в окрестностях замка. Они были молчаливы и бледны, работали не поднимая глаз, и если кто-то из них бросал взгляд через плечо на замок, который угрожающе высился за его спиной, то Филиппо казалось, будто взгляд этот отмечен страхом и смиренным подчинением. Но тут снова объявилась Виттория и сказала, что чиновникам и слугам во дворце Латеран жилось не лучше, что там тоже повсюду сновали склоненные фигуры, испытывавшие страх – страх перед властью священников, кардиналов, секретарей Папы, который ни о чем не заботился, кроме как о том, как бы увеличить богатство своей семьи и увековечить собственную славу в новом каменном фасаде для старой церкви, а не в любви к ближнему и крайне необходимых реформах веры. Возможно, что в Пернштейне и началось господство дьявола, однако если рассматривать его исключительно с внешней стороны, то оно едва ли отличалось от господства Бога в Риме.