Киноповести - Василий Макарович Шукшин

заметил Львов, – у нас царская грамота: спроводим их на Дон, и все на том.

– Грамота-то она грамота… А учнут они, воры, дорогой дурно творить, с нас жа и спрос: куды глядели? Дума моя такая: отправить их на Дон неоружных. Перепись им учинить, припас весь побрать…

– Эка, князь! – воскликнул митрополит, сухой, длинный старик с трясущейся головой. – Размахался ты – «побрать»! Не знаешь ты их – и не приведи, господи! разбойники! Анчихристы!.. Они весь город раскатают по бревнышку.

– Да ведь и мы не с голыми руками!

– Нет, князь, на стрельцов надежа плоха, – сказал Львов. – Шатнутся. А пушки бы и струги, если б отдали – большое дело. Через Царицын бы бог пронес, а на Дону пускай друг другу глотки режут – не наша забота.

– Что ж, Иван, так плохи стрельцы? – спросил воевода Красулина, стрелецкого голову.

– Хвастать нечем, Иван Семеныч, – признался тот. – Самое безвременье: этих отправлять надо, а сменьщики – когда будут! А скажи им: останьтесь – тотчас мятеж.

Князь Михаил, молчавший до этого, по-молодому взволнованно заговорил:

– Да что же такое-то?.. Разбойники, воры, государевы ослухи!.. А мы с ими ничего поделать не можем. Стыд же головушке! Куры засмеют – с голодранцами не могли управиться! Дума моя такая: привести их к вере божией, отдать по росписям за приставы – до нового царева указа. Грамота не в счет – она годовалой давности.

– Эх, князь, князь… – вздохнул митрополит. Курам, говоришь, на смех? Меня вот как насмешил саблей один такой голодранец Заруцкого, так всю жизнь и смеюсь да головой трясу – вот как насмешил, страмец. Архиепископа Феодосия, царство небесное, как бесчестили!.. Это кара божья! Пронесет ее – и нам спасенье и церкви несть сраму. А мы ее сами на свою голову хочем накликать.

– И то верно, – заметил подьячий, – оставлять-то их тут неохота: зачнут стрельцов зманывать. А тада совсем худо дело. Моя дума такая: спробовать уговорить их утихомириться, оружье покласть и рассеяться кто откудова пришел. Когда они в куче да оружные – лучше их не трогать.

– А к вере их, лиходеев, привесть! По книге. В храме господнем, – сказал митрополит. – И пускай отдадут, что у меня на учуге побрали. Я государю отписал, какой они мне разор учинили… – Митрополит достал из-под полы лист. – «В нынешнем, государь, во 177-м году августа против 7 числа приехали с моря на деловой мой митрополей учуг Басагу воровские казаки Стеньки…».

Вошел стряпчий.

– От казаков посыльщики.

– Вели, – сказал воевода. – Стой. Кто они?

– Два есаулами сказались, два простые.

– Вели.

Вошли Иван Черноярец, Фрол Минаев, Стырь, дед Любим. Поклонились рядовым поклоном.

– От войскового атамана от Степана Тимофеича от Разина есаулы Ивашка и Фрол да казаки донские Стырь да Любим, – представился Иван Черноярец.

Все четверо были заметно навеселе.

– Я такого у вас войскового атамана не знаю, – сказал воевода. – Корнея Яковлева знаю.

– Корней – то для других атаман, у нас свой – Степан Тимофеич, – вылетел с языком Стырь.

– С каких это пор на Дону два войска повелось?

– Ты рази ничего не слыхал?! – воскликнул Стырь. – А мы уж на Хволынь сбегали!

Фрол дернул сзади старика.

– С чем пришли? – спросил старший Прозоровский.

– Кланяется тебе, воевода, батька наш, Степан Тимофеич…

– Ну?..

– Велел передать: завтре сам будет.

– А чего ж не сегодня?

– Сегодня?.. – Черноярец посмотрел на астраханцев. – Сегодня мы пришли уговор чинить: как астраханцы стретют его.

Тень изумления пробежала по лицам астраханских властителей.

– Как же он хочет, чтоб его стретили? – спросил воевода.

– Прапоры чтоб выкинули, пушки с раскатов стреляли…

– Ишшо вот, – заговорил Стырь, обращаясь к митрополиту, – надо б молебен отслужить, отче…

– Бешеный пес те отче! – крикнул митрополит и стукнул посохом об пол. – Гнать их, лихоимцев, яко псов смердящих! Нечестивцы, чего удумали – молебен служить!..

– Они пьяные, – брезгливо сказал князь Михаил.

– У вас круг был? – спросил Львов.

– Нет!

– Это вы своевольно затеяли?.. С молебном-то?

– Пошто? Все войско хочет.

Воевода поднялся с места.

– Идите в войско, скажите своему атаману: завтре пусть здесь будет. И скажите ему, чтоб он дурость никакую не затевал. А то такую стречу учиню, что до дома не очухаетесь.

Есаулы вышли, а старики замешкались в дверях.

– А вас-то куды черт понес – на край света? – спросил воевода. – Козлы старые!.. Помирать ведь скоро.

– Чего торописся, боярин? Поживи ишшо, – сказал Стырь участливо. – Али хворь какая?

– Я про вас говорю, пужалы! – воскликнул князь.

– Чего он говорит? – спросил дед Любим Стыря.

Стырь заорал что было силы на ухо Любиму:

– Помирать, говорит, надо!

– Пошто? – тоже во все горло заорал дед Любим.

– Э?! Чего?!

– А-а! У меня тоже в брюхе чего-то забурчало!

Воевода понял, что старики дурака ломают.

– Не погляжу сейчас, что старые: спущу штаны и всыплю хорошенько!

– Чего он? – опять спросил дед Любим.

– Штаны снимать хочет! – орал Стырь. – Я боярскую ишшо не видал. А ты?

– Пошли с глаз! – крикнул воевода.

Застолица человек в пятьсот восседала прямо на берегу, у стругов. Вдоль нашестьев, подобрав под себя ноги.

Разин – во главе. По бокам – есаулы, любимые деды, бандуристы, Ивашка Поп (расстрига), знатные пленники, среди которых и молодая полонянка, наложница Степана. Далеко окрест летела вольная, душу трогающая песня донцов:

«…Она падала, пулька, не на землю,

Не на землю, пуля, и не на воду,

Она падала, пуля, в казачий круг,

На урочную-то на головушку,

Что да на первого есаулушку».

И совсем как стон, тяжкий и горький:

«Попадала пулечка промеж бровей,

Что промеж бровей, промеж ясных очей,

Упал младец коню на черну гриву».

Сидели некоторое время подавленные чувством, какое вызвала песня. Степан стряхнул оцепенение.

– Геть, сивые! Не клони головы!..

Осушили посудины, крякнули.

– Наливай! – велел Степан.

Еще налили по разу.

– Чтоб не гнулась сила казачья! Аминь.

Выпили.

– Наливай!

– Чтоб стоял во веки веков вольный Дон! Разом!

Выпили.

– Заводи!

«Как ты, батюшка, славный тихий Дон,

Ты кормилец наш, Дон Иванович…» –

повел задушевно немолодой голос. Подхватили молодые, звучные – заблажили. Степан махнул рукой, чтоб молодые замолкли.

«Про тебя лежит слава добрая,

Слава добрая, речь хорошая».

У стариков получается лучше, сердечней.

«Как бывало, ты все быстер бежишь,

Ты быстер бежишь, все чистехонек.

А теперь ты, кормилец, все мутен течешь,

Помутился ты, Дон, сверху донизу.

Речь