Киноповести - Василий Макарович Шукшин

спину… Расступались. Кто поближе стоял, вваливал мерину плети… Тот прыгал и сразу брал в мах. Сотни пытливых глаз с нежностью смотрели вслед всаднику.

К Степану подошел Федор Сукнин.

– Воевода плывет, Тимофеич.

– К нам?

– Вон! Суды рулит…

– Найди Мишку Ярославова.

Мишка оказался тут.

– Написал тайше? – быстро спросил Степан.

– Написал.

Степан взял бумагу, а Мишка привел татарина. Судя по всему, старшего.

– На, – сказал Степан, подавая татарину лист. – Отдашь тайше. В руки! И чтоб духу твово тут не было.

– Понял, бачка. Пысьимо – тайша.

– Никому больше! От его мне привезешь. Здесь не захватишь – мы уйдем скоро, – бежи на Дон. – Вынул кошелек, отдал татарину. – Приедешь, ишшо дам. Пошли гостя стренем.

Степан с есаулами направились к берегу.

– Зачем? – недоумевал Степан, вглядываясь в воеводский струг. – Львов, Прозоровский, ишшо кто-то… Зачем, а?

– Не от царя ли чего пришло! – высказал тревожную мысль Мишка Ярославов.

– Мы б знали, – сказал Федор. – Иван Красулин прислал бы раньше их сказать.

– Ты передал ему? – спросил Степан. – Деньги-то…

– А как жа.

– Добре. Чего ж воевода пожаловал, овечий хвост? Зови на струг. – Степан свернул к своему стругу.

Воевода пожаловал по той простой причине, что явно «продешевил» в дипломатическом торгу в Астрахани.

– Здорово, атаман! – бодро приветствовал Прозоровский, входя в шатер.

– Здорово, бояре! Сидайте, – пригласил Степан.

– Экая шуба у тебя, братец! – воскликнул Прозоровский, уставившись на дорогую соболью шубу, лежащую на лежанке. – Богатая шуба!

– С чем пожаловали, бояре? – спросил Степан. – Не хотите ли сиухи?

– Нет. – Прозоровский посерьезнел. – Не дело мы вчерась порешили, атаман. Ты уйдешь, а государь с нас спросит…

– Чего ж вам надо ишшо?

– Ясырь надо отдать. Пушки все надо отдать. Товары… Что боем взяли – это ваше, бог с ими, а которые на Волге-то взяли?.. Те надо отдать – они грабленые.

– Все отдать! – воскликнул Степан. – Меня не надо в придачу?

– А ишшо: перепишем всех казаков – так спокойней.

Степан вскочил, заходил по малому пространству шатра.

– Пушки – я сказал: пришлем. Ясырь у нас – на трех казаков один человек. Отдадим, когда шах отдаст нам наших братов, какие у его в полону. Товар волжский мы давно подуванили – не собрать. Списывать нас – это что за чудеса? Ни на Яике, ни на Дону такого обычая не повелось.

– Поведется…

– Пошли со мной! – резко сказал Степан.

– Брось дурить!..

Степан уже вышагнул из шатра, крикнул, кто был поближе:

– Зови всех суды!

– Ошалел, змей полосатый, – негромко сказал Прозоровский. – Не робейте – пугнуть хочет. Пошли.

Воеводы и подьячий тоже вышли из шатра.

– Для чего всех-то?

– Спросим…

– Мы тебя спрашиваем!

– Чего ж меня спрашивать? Вы меня знаете… Писать-то их хочете? Вот их и спрашивайте.

– А ты вели им.

– Я им не воевода, а такой же казак.

Меж тем казаки с торгов хлынули на зов атамана.

– Братцы! – крикнул Степан. – Тут бояре пришли – списывать нас! Говорят, обычай такой повелся: донских и яицких казаков всех поголовно списывать! Я такого ишшо не слыхал. А вы?

Вся толпа на берегу будто вздохнула одним могучим вздохом:

– Нет!

– Говори теперь сам, – велел Степан Прозоровскому.

Прозоровский выступил вперед.

– Казаки! Не шумите… Надо это для того…

– Нет!! – опять ухнула толпа.

– Да вы не орите! Надо это…

– Нет!!!

Прозоровский повернулся и ушел в шатер.

– Скоморошничаешь, атаман! – строго сказал он. – Ни к чему тебе с нами раздор чинить, не пожалел бы.

– Не пужай, боярин, я и так от страха трясусь весь, – сказал Степан. – Слыхал: брата мово, Ивана, боярин Долгорукий удавил. Вот я как спомню про это да как увижу боярина какого, так меня тряской трясет всего. – Степан сказал это с такой затаенной силой и так глянул на Прозоровского, что невольно все некоторое время молчали.

– К чему ты? – спросил Прозоровский.

– Чтоб не пужал.

– Я не пужаю. Ты сам посуди: пошлете вы станицу к царю, а он спросит: «А как теперь? Опять за старое?» Пушки не отдали, полон не отдали, людей не распустили…

– В милостивой царской грамоте не указано, чтоб пушки, полон и рухлядь имать у нас и казаков списывать.

– Грамота-то когда писана! Год назад…

– А нам что? Царь-то один.

На берегу возбужденно гудели казаки. Весть о переписи сильно взбудоражила их. Гул этот нехорошо действовал на воевод.

– Ну что, телиться-то будем? – раздраженно спросил Прозоровский.

– Кому время пришло – с богом, – миролюбиво сказал Степан. – Я ишшо не мычал.

– Ну дак замычишь! – Прозоровский резко поднялся. – Слово клятвенное даю: замычишь. Раз добром не хочешь…

Степан впился в него глазами… Долго молчал. С трудом, негромко, будто нехотя сказал осевшим голосом:

– Буду помнить, боярин… клятву твою. Не забудь сам. У нас на Дону зря не клянутся. Один раз и я клялся – вот вместе и будем помнить.

Воеводы пошли из шатра. Прозоровский шел последним. Он вышагнул было, но вернулся – вспомнил про шубу.

– Не будем друг на дружку зла таить, атаман.

Степан молчал. Смотрел на воеводу. А тот – как бы ненароком – опять увидел шубу.

– Ах, добрая шуба! – сказал он. – Пропьешь ведь!

Степан молчал.

– А жалко… Жалко такую шубу пропивать. Добрая шуба. Зря окрысился-то на меня, – сказал Прозоровский и нахмурился. – Про дела-то твои в Москву писать я буду. А я могу по-всякому повернуть. Так-то.

Степан молчал.

– Ну, шуба!.. – опять воскликнул воевода, трогая шубу. – Ласковая шуба. Отдай мне! Один черт – загуляешь ее на Дону. А?

– Бери.

– Ну, куды с добром! Я сейчас не понесу ее, а вечером пришлю.

– Я сам пришлю.

– Ну и вот, и хорошо, Степан… – Прозоровский прижал руку к груди: – Христом прошу: не вели казакам в город шляться. Они всех людишек у меня засмущают. Вить они сейчас всосутся пить, войдут в охотку, а ушли бы – они на бобах. А похмельный человек ни работник, ни служака. Да ишшо злые будут, как псы.

– Не заботься, боярин. Иди.

Прозоровский ушел.

– Будет тебе шуба, боярин, – сказал Степан.

Ближе к вечеру, часу в пятом, в астраханском посаде появилось странное шествие. Сотни три казаков, слегка хмельные, направлялись к кремлю: впереди на кресте несли дорогую шубу Разина. Во главе шествия шел гибкий человек с большим утиным носом и запевал пронзительным тонким голосом:

«У ворот трава росла,

У ворот шелковая!»

Триста человек дружно гаркнули:

«То-то, голубь, голубь, голубь!

То-то, сизый голубок!»

Пока шел «голубь», гибкий человек впереди кувыркнулся через себя и прошелся плясом. И опять запел: