Мы начинаем в конце - Крис Уитакер

— Навряд ли. Если и да, то не скоро. Кактус видишь? Сказано было: полгода проживет у меня — тогда она подумает… Что потерял — потом попробуй верни…

Дачесс покосилась на кактус. Гибель наступила не вчера и не позавчера. Неужели не понятно, что он безнадежен? И ведь это суккулент, его погубить не так-то просто.

Малколм пытался ее расспрашивать, ничего не добился и отстал. Опустил солнцезащитный козырек, чтобы охладить слепящее марево, и дальше знай наматывал мили.

Дачесс ненадолго заснула, а проснулась так резко, что Малколм поспешил заверить ее — всё, мол, в порядке. Охристо-оранжевая пустошь упиралась в красные скалы, закат полыхал над трассой — бесконечной, прямой, как стрела, наводящей на мысль о продолжении сна.

Зарулив на стоянку, Малколм высадил Дачесс. Она поблагодарила, он пожелал ей всего наилучшего и не преминул посоветовать:

— Возвращалась бы ты домой.

— Я и возвращаюсь.

* * *

Городишко, где нет даже указателя с названием; окраина, серебристое вечернее небо — и девочка, у которой сил хватает лишь на то, чтобы передвигать ноги. По обеим сторонам шоссе высокие дома, причем на каждом следующем краска более блеклая, чем на предыдущем. Тощие деревца в желтых кадках, магазины, что не сегодня завтра закроются, бар, который как раз начал мигать неоновой вывеской. И звуки из этого бара недвусмысленно намекают, что ходить туда не следует. Дачесс застыла у двери — плечо до волдырей натерто ремнем сумки, перед усталыми глазами все нечетко — постройки лишены углов, круги уличных фонарей будто пальцем размазаны. Ступени крыльца пляшут, никак не взять их в фокус. Дыхание прерывистое, голова отказывается думать о следующем шаге, руки занемели, воспоминания о Робине кратки, как молнии, и болезненны, как спазмы, и вся Дачесс — воплощенная ненависть к человеку, который украл ее прежнюю жизнь лишь для того, чтобы швырнуть на ветер, как пригоршню мелкого сора.

Дачесс отмела сомнения, налегла на дверь и шагнула в зал, освещенный красными лампами. Посетители — преимущественно мужчины — расступились перед ней.

Лишь заказав старику-бармену кока-колу, Дачесс поняла, что денег не хватит. Стала рыться в карманах, выуживать мелочь. Бармен все понял и подвинул к ней стакан. Дачесс уже и забыла, что на свете существует доброта — а вот она, в чистом виде.

Дачесс отыскала столик в уголке, бросила на пол сумку, села на низкий табурет и даже глаза прикрыла — так освежающе-сладка была кола. Противоположный угол занимал человек с гитарой, вызывал завсегдатаев. Они выходили по очереди, пели; он аккомпанировал и подпевал. Основная масса таращилась, периодически взрываясь хохотом. Исполнители, все как один, фальшивили, но Дачесс, изголодавшаяся по музыке, не сводила с них взгляд.

На миг она опустила веки, отерла лицо от пота и дорожной пыли — и увидела, как мама поднимает маленького Робина к звездному небу — словно он не очередная ошибка, а дар Господень.

И вдруг, неожиданно для себя, Дачесс вскочила и направилась к человеку с гитарой. Снова перед ней расступались. Немногочисленные женщины глядели на нее как на ребенка, глаза мужчин загорелись любопытством.

Дачесс миновала бильярдный стол. В воздухе висел запах дыма и пива, смешанный с выдохами усталых мужчин, что стояли, положив руки друг другу на плечи, покачиваясь в такт музыке.

Когда гитара стихла, Дачесс приблизилась к музыканту. Он приподнял шляпу, она повторила его жест.

— Спеть хочешь, девочка?

Дачесс кивнула.

— Валяй.

Она уселась и стала смотреть в импровизированный зрительный зал. На каждом лице ее взгляд задерживался, порой получая в ответ улыбку, а порой и нет.

Затем она подалась к гитаристу и зашептала ему на ухо — потому что не помнила названия песни, а знала только слова. Гитарист отреагировал улыбкой: мол, недурной выбор, детка.

Он заиграл, но Дачесс молчала. Гитариста не смущало, что она сидит с закрытыми глазами, что не вступила вовремя. Зрители загудели, но Дачесс отрешилась от их неодобрения — мелодия уже унесла ее на год назад, в ту пору, когда в ее жизни была мама. И пусть Дачесс довольствовалась полуэфемерными прикосновениями — по крайней мере, она знала, куда за ними руку протягивать. Дачесс увидела брата, а потом и дедушку, который искупал вину любовью к ним с Робином, и чуть не задохнулась от тоски.

Тогда-то она и запела.

Уверила слушателей: на нее можно положиться в тяжелые времена[56].

Посторонние шумы стихли. Бильярдисты отвлеклись от игры, подались к хрупкой девочке — ибо сами небеса, видя ее обнаженную, обугленную душу, разверзлись из сострадания; ибо гитарист, завороженный ее голосом, едва удерживал ритм.

Дачесс не видела никого и ничего. Мыслями она была уже на улице — вместе с темнотой, как всегда, нахлынула боль.

О нет, никаких иллюзий насчет очищения кровью этого человека. И все-таки кровь будет — Дачесс пустит ее, потому что иначе нельзя.

Песня кончилась. Никто не смел шевельнуться. Дачесс сидела в полной тишине. Через некоторое время из-за стойки вышел бармен, протянул ей конверт, туго набитый купюрами. Дачесс не поняла, нахмурилась. Тогда бармен указал на вывеску: «Спой и выиграй: ежемесячный конкурс, приз 100 долларов».

Дачесс не стала дожидаться аплодисментов — в конце концов, их слышно и с безлюдной ночной улицы. Схватила сумку, бросилась вон из бара — на автостанцию.

Она уже ступила на путь к погибели.

Ибо это и значит — перекроить целую нелепую жизнь.

Всю ночь и весь день Уок пытался справиться с потрясением.

У полицейских графства Айвер к нему было изрядно вопросов. Уок отвечал скупо. Местные копы так и не дознались от него, почему, собственно, Дарк вломился к Ноублам. Уок сказал, что устал, что болен, что в ближайшие дни напишет подробный рапорт. Конечно, о Дачесс и пленке в этом рапорте не будет ни слова. Уок придумает, как подать ситуацию.

Он арендовал автомобиль и поехал на поиски места для отдыха — сгодится любая нора, лишь бы была минимум в пятидесяти милях от цивилизации.

Лежа на кровати в зачуханном номере мотеля, Уок думал о Дачесс — где-то она ночует? Его била дрожь. Он ничего не предпринимал — пускай бьет. Уок похудел, брюки висели мешком; уже три новые дырки в ремне проколол. Зеркало являло оскал вместо прежней улыбки. Вот говорят, он, Уок не меняется; что ж, на том ему и стоять.

В тумбочке нашлись Библия, карандаш и бумага, и Уок написал рапорт об отставке. Да, он отказывается от полицейского значка. Оставались вопросы; возможно, ответов на них не найти. Но Уок поиски не бросит. Ради девочки. Ради мальчика.

Он позвонил Марте. Та не взяла трубку, и Уок наговорил на автоответчик целую сумбурную речь: мол, с ним всё в порядке, хотя Марта, конечно, в это и не поверит; он наберет ее номер снова, вот только поспит малость. И он просит прощения, хотя грехи его неискупимы.