Красный сфинкс - Александр Дюма

Сегодня в два часа дня Ваше Величество может вступить во владение моим домом или поручить это кому-либо другому.

Я заканчиваю эти строки так же, как закончил предшествующие им, осмеливаясь назвать себя признательнейшим и вернейшим подданным Вашего Величества.

Арман, кардинал де Ришелье».

Кардинал писал, повторяя вслух написанное, так что его племяннице не было необходимости читать постскриптум, чтобы узнать, о чем в нем идет речь.

Тем временем Шарпантье принес ему требуемый список: тридцать пять тысяч солдат были под ружьем, семьдесят орудий готовы были участвовать в кампании.

Кардинал приложил список к письму, вложил все в конверт и, позвав гонца, вручил ему послание со словами:

— Лично его величеству.

И добавил второй кошелек к первому.

Карета, в соответствии с приказаниями кардинала, была уже готова. Кардинал вышел, унося из своего дома лишь одежду, что была на нем. Он сел в карету вместе с г-жой де Комбале, велел Гийемо — единственному из слуг, кого он взял с собой, — сесть рядом с кучером и сказал:

— В Шайо.

Обернувшись к племяннице, он добавил:

— Если через три дня король лично не явится в Шайо, то на четвертый день мы уедем в мое люсонское епископство.

Как мы только что видели, полностью был осуществлен данный герцогом Савойским совет.

«Если решение об итальянской кампании, вопреки Вашему противодействию, — говорилось в его секретном письме к Марии Медичи, — будет принято, добейтесь для герцога Орлеанского — под предлогом, что хотите удалить его от предмета безумной страсти, — добейтесь для него командования войсками. Кардинал-герцог, помышляющий лишь о том, чтобы прослыть первым полководцем своего века, не стерпит этого унижения и подаст в отставку; тогда останется единственное опасение: король откажется ее принять!»

Но пока еще — было около десяти часов утра — в Лувре не знали о решении кардинала и с нетерпением ждали, причем — странное дело! — между ожидающими августейшими особами царила, казалось, величайшая гармония.

Этими августейшими особами были король, королева-мать, королева Анна и Месье.

Месье разыграл примирение с матерью, еще менее искреннее, чем была ссора: хорошо или плохо относясь к людям внешне, Месье одинаково ненавидел весь свет; трусливый и вероломный, презираемый всеми, он угадывал это презрение за восхвалениями и улыбками, платя за него ненавистью.

Они собрались в будуаре, прилегающем к спальне королевы Анны, — той спальни, где, как мы помним, г-жа де Фаржи с беззаботной испорченностью остроумной и развращенной натуры давала ей столь добрые советы.

В спальнях короля, Марии Медичи, господина герцога Орлеанского настороженно ждали, подобно адъютантам, готовым выполнить приказ: в спальне короля — Ла Вьёвиль, Ножан, Ботрю и Барада, вернувшийся на вершину своей власти; В спальне королевы-матери — кардинал де Берюль и Вотье; в спальне герцога Орлеанского — врач Сенель, у которого дю Трамбле похитил известное шифрованное письмо, где Месье приглашали в случае немилости перебраться в Лотарингию; Сенель, решив просто-напросто, что он потерял письмо, оставил при себе камердинера; тот, подкупленный Серым кардиналом, предав хозяина и получив хорошую награду за предательство, готов был снова предать его.

Не отстала от других и королева Анна: в ее спальне находились г-жа де Шеврез, г-жа де Фаржи и крошка-карлица Гретхен, за чью верность, как мы помним, делая свой подарок, поручилась инфанта Клара Эухения; к тому же королева могла использовать малый рост Гретхен, посылая ее туда, куда не смог бы пройти человек нормального роста.

Гонец — мы помним, что кардинал велел ему подождать, — прибыл около половины одиннадцатого. Поскольку король приказал проводить гонца в будуар королевы, а кардинал распорядился вручить ответ лично королю, прибывший не встретил никаких задержек и смог немедленно исполнить поручение.

Король взял письмо с видимым волнением; взгляды всех присутствующих были устремлены на этот конверт, заключающий в себе судьбу всей их ненависти и всего их честолюбия.

— Господин кардинал ничего не просил передать устно? — спросил король у гонца.

— Ничего, государь; только засвидетельствовать его нижайшее почтение вашему величеству и передать письмо обязательно вам в руки.

— Хорошо, — сказал король, — ступайте!

Гонец вышел.

Король распечатал письмо и хотел читать его про себя.

— Вслух! Вслух, государь! — воскликнула королева Мария, чей голос в каком-то непостижимом равновесии соединил в себе две противоположности — приказ и просьбу.

Король взглянул на нее, будто спрашивая, не будет ли чтение вслух иметь нежелательных последствий.

— Да нет же, — сказала королева, — у всех нас одни и те же интересы.

Легкое движение бровей короля показало, что он, пожалуй, не полностью разделяет мнение матери по этому пункту; но то ли из уважения к ее желанию, то ли по привычке повиноваться он стал читать письмо вслух; оно уже знакомо нашим читателям, но мы еще раз его воспроизводим, чтобы показать, какое действие произвело оно на тех, кто собрался его слушать.

«Государь…»

При этом слове воцарилась такая тишина, что Людовик поднял глаза от письма и обвел взглядом слушателей, желая убедиться, что они не рассеялись подобно призракам.

— Мы слушаем, государь, — нетерпеливо сказала королева-мать.

Король, наименее нетерпеливый из всех, поскольку, может быть, он один понимал, насколько совершенное им серьезно с точки зрения монархии, продолжал читать Медленно и слегка изменившимся голосом:

«Государь,

я как нельзя более польщен новым знаком уважения и доверия, коим Вашему Величеству угодно было почтить меня…»

— О! воскликнула Мария Медичи, не в силах сдержать нетерпение, он соглашается!

— Подождите, мадам, — сказал король, здесь есть «но».

— Так читайте же, государь, читайте!

— Если вы хотите, чтобы я читал, мадам, не прерывайте меня.

И он продолжал с обычной медлительностью, какую вкладывал во все:

«… но, к несчастью, принять его я не могу».

— Ах, он отказывается! — не в силах сдержаться, в один голос воскликнули королева-мать и Месье.

У короля вырвался недовольный жест.

— Извините нас, государь, — сказала королева-мать, — и, пожалуйста, продолжайте!

Анна Австрийская, охваченная не меньшей ненавистью, чем Мария Медичи, но более владеющая собой вследствие привычки быть скрытной, прикоснулась белой, дрожащей от волнения рукой к платью свекрови, чтобы призвать ее к сдержанности и молчанию.