Волхитка - Николай Гайдук

Это была Волхитка, как позднее выяснилось.

* * *

Стремительней ветра Волхитка бежала в ту ночь и выбежала к Седым Порогам. Переводя дыхание, горячее и хрипловатое, она остановилась на вершине сопки. Осмотрелась, мерцая изумрудом зрачков. Тихо кругом. Сыро от росы. От тумана. В темноте за деревья зацепился красноватый месяц, кровоточил на ветки, на травы и разжигал в ней сумасшедший аппетит… Волхитка облизнулась. Принюхалась.

Желтая россыпь деревенских огоньков на берегу помигивала, а среди них самым ярким светила столовая, дразнила встречным ветерком – манила жареным, тянула пареным…

Будто снежный ком с горы белая волчица скатилась по узкой просеке – голову чуть не свернула среди железобетонных блоков, предназначенных для перекрытия реки, но не сгодившихся; очень много было блоков, просто некуда девать, вот они и брошены, где попало и как попало.

Волхитка отряхнулась от мокрого репейника, от пыли и прошлогодних листьев. Носом повела по-над землею и не сразу, но всё же наткнулась на ниточку нужного запаха. И глаза её вспыхнули радостной жутью. И она опрометью пустилась – через буераки, через какие-то железные брёвна, через груды кирпича – в сторону столовой, светящейся на крутояре…

22

Привычно и ловко покинув седло, Варфоломей повод обмотал кругом штакетины и задумчиво похлопал рысака по тёплой холке. Посмотрел на небо. Сплюнул под ноги. Хотел идти, но отчего-то медлил.

Впервые в жизни, может быть, почувствовал Кикиморов нечто похожее на угрызенье совести; пощечина огнём горела. «На память! От меня и от Олеськи! – Он усмехнулся. – Вот сосунок…»

Поцарапав щеку, Ворка ожесточённо зубами скрипнул. «Добить бы его надо! А пожалел. Старею».

Собираясь идти в столовку, выпить водки после пережитого, он услышал в кустах шевеление. Повернулся и…

И чуть не вскрикнул:

– Эй, что такое?

– Тихо.

Тяжелые ружейные стволы уткнулись ему в грудь и придавили к стене (вот тебе и сторож).

– Я не понял… – Ворка затравленно смотрел по сторонам. – Что такое?.. Кто ты?..

– Тихо, сказал. Не дергайся.

– В чём дело?

– Золотую пульку я тебе принес… на праздник, – сказал Иван Персияныч, выходя на просвет. – Уж теперь-то не промахнусь!

Присмотревшись, Варфоломей устало и мучительно вздохнул.

– А-а, это ты?.. Давай, отец! Дави! – Он посмотрел на звёзды и подумал: «Не убьёт, слюнтяй! Не сможет!»

Грозный, хмурый Иван Персияныч полон был решимости только одну минуту – первую минуту. А потом в нём что-то дрогнуло и рассиропилось. Он ещё думал, он ещё надеялся, что вот-вот и стрельнет, непременно стрельнет в этого гада ползучего, в этого зверя о двух ногах. Он стрелял таких зверей в тайге и на болоте. Стрелял, когда видел, что им не разминуться на узкой тропке. Стрелял, когда осознавал, что другого выхода нет: или ты – или тебя.

Его палец на курке стал наливаться ненавистью. Но всё-таки хотелось ещё поговорить. Что-то важное, главное хотелось прямо в глаза ему сказать, этому паршивцу.

– Что ж ты наделал? Пакость…

– Отец! Да ты послушай… – Варфоломей старался быть спокойным, убедительным. – Я же хотел по-хорошему!

– Так по-хорошему никто не делает… Так только сволочи…

– Отец!

– Сатана тебе отец! Ведьмачка – твоя мамка!

– Ты погоди… Послушай… – Кикиморов для пущей убедительности руку к сердцу прижал. – Дочка твоя за мною была бы – как за крепостью! А ты кому её припас? Тому, голубоглазенькому? Ни покараулить, ни украсть! Таких душить в зародыше – не грех! А дочка мне твоя, старик… Ну, люблю… Ну, ей-богу…

Тихий обреченный голос рыжего чёрта всё больше вразумлял и остужал Ванюшу Стреляного. Напряженно торчащий австрийский тройник ослабел на секунду. Ворка мгновенно почувствовал это. Резко отвел рукой стволы, рванул к себе…

– Ах, ты, паскудник! – Иван Персияныч хотел надавить на курок, но не успел.

Покачнувшись от удара «кувалды», он упал, раскинув руки – сухая трава затрещала под ним. Небо заискрило огоньками над головой. Сгоряча он хотел приподняться, были ещё силы, но Варфоломей коршуном слетел на старика – двумя руками вцепился в шею. Острый кадык, прикрытый бородой, задёргался под пальцами парня. Старик захрипел, округляя глаза, ногами задёргал часто-часто, будто убегая от погибели. Потом он как-то разом обмяк, затих и начал угасать.

И в это время белая волчица перемахнула через груду мусора и молниеносным ударом когтей перерезала Воркино горло.

23

И никто теперь, ничто не остановит Серьгу Чистякова. «Земная жизнь осталась позади!» Или как там написано? «Дни сочтены, утрат не перечесть…»

В голове у него был гудящий сумбур. И только одно было ясно: отступать уже некуда. Всё. Золотая точка, про которую тут много и попусту говорили, вот она, точка – звездою дрожит на воде, трепещет последние миги…

Лодка рывками скользит по течению – разбивает веслами созвездья на воде. Сверху, над рекой, ещё тепло, а снизу натягивает зябкой глубиной.

Тишина кругом. И лишь на островах трезвонят соловьи, будь они прокляты.

До крови закусив губу, подлаживаясь под работу вёсел, Серьга незаметно для себя твердил: «Шепот!.. Робкое!.. Дыханье!.. Трели!.. Соловья!.. Серебро!.. И колыханье!.. Сонного!.. Ручья!..»

Спохватился. Бросил весла.

– К черту все! – прошептал. – Ни робкого дыхания, ни трели не надо! Где камень?..

Течение под бортом булькало и посвистывало. Неуправляемую плоскодонку подхватили водовороты. Звёздный свет всё сильней кружился вдоль бортов – мелькал метелью…

Весло неожиданно вырвалось, поплыло в темень, но, пройдя по кругу, вернулось к лодке. Завертелось поодаль, встало веретеном и пропало в белопенной горловине…

Чистяков стал озираться, инстинктивно втягивая голову в плечи. Неведомое что-то, неестественное происходило на реке. Серьга не думал об этом, но чувствовал. Странное течение сегодня. Отродясь такого не видал. Места здесь глубоководные, всегда спокойные. Любил он здесь рыбачить с детства. Как давно это было! Какое счастливое время! Глухариные зори в борах разгорались – ни конца им не было, ни края! Душное сено сохло на повети – луговая трава вперемежку с цветами – дыши, не надышишься!.. Ну почему, почему в полной мере не умеет сердце человека оценить при жизни эту благодать?! Обидно…

Он головой встряхнул: «Сосредоточься! Ты не стихи сюда приехал сочинять!.. Где камень? Где верёвка?.. Все! Надо ставить золотую точку!..»

Так думал он. А действовать не мог. Руки безвольно повисли. И опять хотелось поразмышлять – напоследок.

За всё, за всё приходится платить нам в этой жизни. Но больше всего и больнее всего – платить за любовь. Серьга носил в душе большое чувство нежности к любимой, а мог бы прожить и вовек бы не знать, что есть на белом свете девушка по имени Олеська… Да, за всё приходится платить…