Земля воды - Грэм Свифт

Прежде чем сесть в лодку, один из летунов бежит обратно к припаркованному «форду». И возвращается с полевым биноклем. Черный бакелит. На вооружении ВВС США. «Хей, парни, а вдруг пригодится». Он вешает бинокль на шею, на кожаном ремешке, и становится похож на вооружившегося фотокамерой туриста перед экскурсией по бухте. Забравшись в лодку, он улыбается нам с отцом – на все тридцать два – и делает ручкой. «Привет, я Нэт Таккер, а это Джо Шульберг. Мы из Таксона. Таксон, Аризона». Он тоже вынимает пачку «Кэмела». Стэн Бут плюет в ладони. Отец отдает фалинь. Мы отчаливаем.

Это совсем не похоже на старый маленький Лим. Это похоже на море. Это Большая Уза, и она впадает в Уош. Которая сливалась когда-то с Рейном. У нее солоноватая, без привкуса стоячей воды отдушка. Из маленькой выгребающей на фарватер лодки ее берега кажутся далекими, как миниатюрные прибрежья чужих стран.

Мы правим на землечерпалку, подгоняемые в равной степени энергией прилива и усердными гребками Стэна Бута. Солнечный свет, сочившийся весь день сквозь дымку легких летних облаков, начинает понемногу меркнуть. Хотя напрягать зрение пока не приходится. Потому что – спросите у любого лодочника – свет дольше всего держится у воды. И тени на суше набухают гораздо быстрей. Да и смотреть нам особо не на что: надвигается темная масса землечерпалки (из маленькой лодки она выглядит еще более громоздкой и уродливой, чем с твердой земли), уменьшаются в размерах оставшиеся за спиной «Переправа» и проезжий мост; по обе стороны пустые и загадочные бастионы берегов, обрезающие горизонт так, словно пытаются скрыть общеизвестную тайну: что за ними ничего нет.

Мир низинный и текучий, мир на грани развоплощения. Такой непохожий (даже и в такой момент, блуждающий огонек любопытства…) на дикие сьерры, ковбойские утесы и каньоны Аризоны…

Летун с биноклем (Нэт? Джо?) наставляет окуляры на землечерпалку.

«В'ще ничего не вижу». Мордашка свежая и весьма довольная собой.

Он перехватывает мой взгляд.

«Эй, пацан, хочешь глянуть?»

Он протягивает бинокль поверх ритмично вздымающейся спины Стэна Бута, как будто предлагает извечную американскую жвачку-шоколадку. Ухмылки. «Давай». Как будто я какой-нибудь пучеглазый абориген, в жизни не видавший подобного чуда техники прекрасного нового мира.

Пройдет два года, и я тоже надену форму.

Стэн Бут говорит: «Да сядь ты!» И налегает на весла.

Поверх ритмического грохота землечерпалки – «поверх» в буквальном смысле слова, ибо приходит он с затянутого облаками неба, – раздается иной звук, ревущий, гулкий, агрессивный и слишком хорошо знакомый – или слишком далекий от здесь и сейчас, – чтобы заставить отца, или меня, или потеющего на веслах Стэна Бута поднять глаза. И только летчики, по своей собственной воле, но теперь уже безо всякой надежды повернуть назад (до землечерпалки осталось не так уж далеко), ввязавшиеся в приключение на водах, считают своим долгом выказать причастность к делам большого мира и засвидетельствовать верность, и без того представленную летной формой, небесам.

«О, наши пошли!» (Джо? Нэт?)

«Ййи-хуу! Поджарьте их как следует, ребята!» (Второй.)

Погодные условия благоприятные, несмотря на низкую облачность над северо-восточным побережьем. Должно быть, с континента проталкивается к нам антициклон, уже расчистив небо над Германией. Прежде чем ночь сойдет на нет, звезды.

Кроме того, эта война не замирает по воскресеньям. Не дает отгула, чтобы сходить в церковь или набраться сил на свежем воздухе (или даже по поводу единичного и вполне заурядного дела об убийстве). Никаких выходных для жителей Гамбурга и Берлина, которых в ознаменование дня Господа нашего как следует поджарят.

Они с ревом проносятся мимо, скрытые стыдливой ширмой облаков. И опять вступает мерный лязг землечерпалки. Чунг-ха-чунг-ха! Только теперь он звучит громче, потому что мы совсем рядом – осталось меньше ста ярдов.

А вместе со звуком приходит и запах. Пахнет чем-то извлеченным из первородных глубин. Тот же запах, что у Дика в спальне.

Он здесь. Он знает свое место. Он знает, на что годен. Он следит, чтобы подъемник шел и чтоб ковши выходили полными. Грохот пенящего воду механизма заглушает мимолетный – на воздусях – гул всемирной схватки. Он не видит бомбардировщиков, он не слышит бомбардировщиков. И запах ила – это запах святилища, запах беспамятства. Он здесь, он сейчас. Не там, не тогда. Ни прошлого, ни будущего. Он помощником на «Розе II».

И он – Спаситель Мира…

Пятьдесят, сорок ярдов. Вода кипит, клокочет. Под днищем «Розы II» гигантское рыло подъемника впивается, вгрызается вращающейся челюстью ковшей в мягкое и беззащитное речное дно. Тридцать ярдов. Отец не в силах удержаться от очередного вопля. Он опять прикладывает сложенные рупором руки ко рту и кричит, пытаясь перекрыть лязг ковшей. «Дик, мы уже едем! Мы едем – чтобы забрать тебя домой, Дик! Домой!» Двадцать ярдов. «Дик, мы…»

И тут.

Тут.

Но разве память в силах удержать – в простоте и ясности – те, самые последние мгновения. Память даже не в силах дать гарантии, что все увиденное в тот момент не предстало предо мной на мгновение раньше, чем оно произошло на самом деле, как если бы я все это уже где-то видел – память о том, чего еще не было. Голова и плечи Дика (потому что мы теперь совсем рядом с бортом, и приходится задирать головы, чтоб посмотреть на палубу) появляются над поручнями землечерпалки примерно футах в трех от равномерно блюющего илом отводного желоба. В ту же самую секунду я четко вижу то, что предстает его глазам: перегруженная плоскодонка, три знакомых лица и две невесть откуда взявшиеся (невесть откуда?) фигуры в форме. В форме. Он пробегает мимо вероятной точки соприкосновения лодки с бортом корабля, вниз по течению, за грязе-наливную баржу, так что мы промахиваемся, пропустив его на траверзе. Сквозь грохот доносится характерный звон стекла о металл.

Кто же крикнул первый, Нэт или Джо? «Эй, приятель, не суетись!» Или Стэн Бут (вывернув голову через плечо): «Дик! Дик, твою мать! Да выруби ты этот чертов подъемник!» Или это был отец, и он опередил их всех, крикнув (к вящему удивлению наших американских гостей, не говоря уже о Стэне Буте): «Дик, все в порядке! Дик! Я буду твоим отцом…»

Правда ли (но разве я могу быть уверен, надвигались сумерки, и лодку качало, и далеко), что его ресницы были абсолютно неподвижны и что его взгляд, ясный и острый, в какой-то момент оставил нас и погрузился в созерцание кипящей, взбаламученной, подернутой от вибрации корпуса мелкой рябью поверхности Узы? Что было сначала: он двинулся или я крикнул? И – на самом ли деле я крикнул, или нужные слова только лишь звякнули у меня в голове (чтоб отдаваться эхом всю оставшуюся жизнь)?

«Дик – не делай этого!» …

Но все мы видели, и все согласились – пьяные в дым или трезвые – в том, что было дальше.

Он поворачивается. Он бежит на бак, на самый нос «Розы» (каковой, в отличие от множества других корабельных носов, лишен остроты и изящества линий и не создан для того, чтоб разрезать и распугивать волны; он вздернут, закруглен и зазубрен, и он увенчан дерриком – чтобы натягивать тросы подъемника). Дик взбирается на поручни; встает, босой, на обе ноги, даже на долю секунды не оперевшись о ближайшую опору деррика. Выпрямляется в полный рост.