Эйфельхайм: город-призрак - Майкл Фрэнсис Флинн

Иоахим жевал в этот момент ломоть ржаного хлеба и едва не подавился, не помоги Дитрих поперхнувшемуся запить хлеб пивом. Философ поднялся со словами:

— Я схожу принесу еще пива из кухни. Но Иоахим через силу выдавил:

— Нет, там вас поджидает гигантский кузнечик.

Не понимая, в чем шутка, озадаченный Оккам отрывисто рассмеялся.

Манфред устроил застолье в виде «симпозиума» и обещал диспут между Дитрихом и Оккамом в качестве послеобеденного развлечения. Но поскольку такая потеха не всякому по вкусу, пение Петера, выступление карлика-акробата и представление жонглера с тарелками и ножами остались традиционной частью программы. Дрессированная собака карлика заставила Уилла Оккама лишь скривить губы; зато Оитен и Кунигунда смеялись до упаду, особенно когда пес стащил с лилипута штаны, обнажив его голый зад. Эйнхард, как и Манфред, больше внимания уделил пению.

— Эйнхард обиделся на меня, — признался герр пастору чуть раньше, — за пропущенные bohorfs, и это моя попытка примириться.

Дитрих быстро убедился, что люди не врали про знаменитую вонь достославного рыцаря, и возблагодарил небеса за то, что между ними сидела дородная супруга последнего.

Стол заставили дичью и вяленой олениной; неиссякаемый поток слуг нес новые блюда, убирал пустые подносы и рассыпал по полу стружки вперемежку с цветами, источающими свежий аромат. Подле каждого стула бдил паж, ловивший каждое пожелание обедающего. Тархан бен Бек, вычищенный и расчесанный для благообразия, прислуживал своему хозяину, ибо обряды Малахая не позволяли ему вкусить от щедрот Манфреда, а предписывали есть пищу лишь из собственных припасов, приготовленную под его надзором. Обычно по комнате бродили две гончие герра, подбирая упавшие со стола куски, но из уважения к чувствам еврея животных убрали с празднества. Их жалобное завывание ясно доносилось с псарни по соседству.

Ойген сидел по правую руку от Манфреда, а Кунигунда по левую. Подле них расположились Дитрих и Уилл, а иудей Малахай — по правую руку от Оккама. Жена еврея и дочь остались в уединении, к разочарованию Ойгена, предвкушавшего вид завернутых в покрывало женщин. Леди Розамунда едва ли была им компенсацией.

Слева от Эйнхарда, на противоположной стороне стола, восседал Тьерри фон Хинтервальдкопф. Рыцарь уже отслужил положенный ему срок, но Манфред надеялся убедить его остаться еще на несколько дней и помочь изловить разбойников.

В углу подле камина вместе с двумя помощниками приютился Петер миннезингер.

— Если угодно моему господину, — сказал он, настраивая струны на своем инструменте, — я спою что-нибудь из «Парцифаля».[229]

— Только не эту ужасную французскую сказку! — заворчал Эйнхард.

— Ни в коем случае, господин, — Петер откинул волосы и утвердил лютню у себя на коленях. — Я исполню вариант Вольфрама фон Эшенбаха, как всякому известно, наидостойнейшее переложение этой истории.

Манфред махнул рукой:

— Лучше сыграй что-нибудь полегче, — сказал он. — О любви. «Песнь о соколе», например.

Приверженец Нового искусства, Петер часто жаловался на любовь герра к старомодному исполнению, где все держалось на образах и символах, сам предпочитая современную лирику о реальных людях в жизненных ситуациях. «Песнь о соколе», однако, была выполнена очень искусно и являла пример гармонии и стройности. О ее авторе, безвестном, как и большинство поэтов стародавних времен, ныне знали только то, что он происходил из Кюренбурга.[230]

Этот сокол ясный был мною приручен.

Больше года у меня воспитывался он.

И взмыл мой сокол в небо, взлетел под облака.

Когда же возвратится он ко мне издалека?

Был красив мой сокол в небесном раздолье:

В шелковых путах лапы сокольи,

Перья засверкали — в золоте они.

Всех любящих, Господи, ты соедини![231]

Слушая, пастор вновь подивился тому, как Господь неожиданно и внезапно являет свое присутствие, ибо «Песнь о соколе» дала ему ответ свыше на проблему Ильзе и Герда. Неважно, что она крещена, а он нет, Бог соединит влюбленных вместе.

И не только их. Разве Дитрих не вырастил Терезию как собственную дочь? Разве она не «взлетела под облака»? Разве он не видел с той поры ее красоту? Несомненно, Господь соединит их вновь. Слеза скатилась по щеке пастора, и Кунигунда, всегда внимательная к людям вокруг себя, заметила это и положила ладонь на руку священника.

* * *

Постепенно, под стук столового серебра и кружек, застольный разговор обратился к делам прозаическим. Оккам поведал гостям, что дом Перуджи обанкротился вслед за домом Барди,[232]а Малахай добавил, что серебро становится все большей редкостью.

— Оно течет на Восток, к султану, в оплату за шелк и специи.

Дитрих отозвался:

— В трактате о деньгах, который герр дал мне, юный Орезм пишет, что деньги можно понять так же, как радугу или магнетизм. Он утверждает: «Если князь устанавливает содержание благородного металла в монете, которое отличается от стоимости серебра или золота на рынке, недооцененная монета исчезнет из обращения, и в ходу останется лишь переоцененная».

— Философия денег? — спросил Оккам.

— На серебро и впрямь можно купить больше золота на Востоке, — поддержал пастора Малахай, подергивая себя за бороду.

— Потому оно улетает столь далеко! — засмеялась Кунигунда.

— А может, Господь делает так, что оно прилипает к рукам тех, кто серебро любит, — добавил Тьерри, лукаво взглянув на еврея.

— Чушь! — воскликнул Эйнхард. — Тогда князь просто устанавливает цену на серебро и золото на рынке, чтобы уравнять их с ценой монеты.

— Вероятно, нет, — ответил пастор. — Жан Оливи утверждает, что цена вещи проистекает из мнения тех, кто хочет купить ее, — вне зависимости от требований купцов, или постановлений князей, или количества труда, ушедшего на ее создание.