Запретная королева - Анна О'Брайен

– Да. Да. Госпожа ценит своего слугу. Она высокого мнения о его талантах. – Боясь пожалеть о сказанном, я торопливо продолжила: – И ей хочется, чтобы он прикоснулся к ней. Чтобы напомнил о том, что она тоже человек из плоти и крови, а не статуя из бесчувственного мрамора. Она хочет, чтобы он показал ей, что он имел в виду, когда говорил о благоговении.

Царственным, властным жестом я протянула Тюдору руку, хоть и понимала, что он может не взять ее, а я никак не смогу наказать его за неповиновение. Самым разумным с его стороны было бы с презрением отвергнуть этот жест.

Я ждала, рука моя слегка подрагивала на весу вплотную к покрытым декоративной эмалью звеньям цепи дворцового распорядителя, но все же не касалась их. Решение должен был принять Тюдор. И когда мне уже казалось, что больше ничего не произойдет, он взял мою руку и поднес ее к губам лаконичным учтивым движением. Прикосновение его холодных губ к моим пальцам было легким и мимолетным, но у меня возникло ощущение, будто они оставили отпечаток в моей душе.

– Слуга сознательно ведет себя дерзко, – заметил Тюдор.

Этот поцелуй можно было бы счесть формальным проявлением уважения, но дворцовый распорядитель не отпускал мою руку.

Я провела языком по внезапно пересохшим губам.

– Чего же, учитывая сложившиеся обстоятельства, этот дерзкий слуга сейчас хотел бы больше всего? – спросила я.

Ответ прозвучал хрипло и мгновенно.

– Оказаться наедине со своей госпожой в комнате, где им никто бы не мешал, запереться от всего мира и оставаться там так долго, как пожелает он сам и его дама.

Мне и прежде трудно было дышать, теперь же мое дыхание и вовсе прервалось. Я в упор смотрела в глаза Тюдору, а он смотрел на меня.

– Но это невозможно… – повторила я.

– Невозможно. – Моя рука тут же снова оказалась на свободе. – Как вы уже сказали, это не подобает слуге.

– Мне не следовало задавать вам такие вопросы.

Глаза Тюдора, прежде горевшие нетерпением, – хотя, может, это был и гнев, – вдруг потухли, а руки безвольно опустились; ответ его был ужасен своей прямотой.

– Да. Как и мне не следовало выкладывать то, что, как вам казалось, вы хотели обо мне знать, потому что потом у вас не хватило смелости это принять. Сегодня было сказано слишком много, миледи, но кто об этом узнает? Эти вышитые фигурки – молчаливые свидетели, а того, что сплетни могут пойти дальше, вам опасаться не стоит. Простите, если я вас смутил. Я не желал этого и никогда не повторю сказанного. Мне следует смириться с тем, что мое валлийское происхождение и зависимое положение лишают меня возможности делать выбор самостоятельно. А теперь мне пора; прошу извинить меня, миледи.

Широкими шагами Оуэн Тюдор покинул комнату, оставив меня в смятении чувств; я пыталась мысленно сложить в единое целое обрывки этого захватывающего разговора. Что было сказано здесь за последние несколько минут? Что он хочет быть со мной. Что он желает и боготворит меня. Я открыла ему свое сердце и мысли – а затем из-за собственной слабохарактерности пошла на попятную и оттолкнула его. Он обвинил меня в недостатке смелости, но это ведь не так! И я это докажу.

Я выбежала вслед за Тюдором в прихожую и дальше в галерею, где его, по-видимому, поджидал один из пажей, при моем приближении мгновенно сбежавший. Но даже заслышав мои шаги, Оуэн Тюдор продолжал удаляться в выбранном направлении.

– Господин Тюдор!

Он резко остановился и очень медленно повернулся ко мне лицом – лишь потому, что обязан был это сделать.

Отбросив приличия, я подбежала к нему через всю галерею, но остановилась довольно далеко, давая ему возможность принять или отклонить то, что я должна была сказать.

– Но госпожа тоже этого хочет, – как-то нескладно заявила я. – Я об отдельной комнате и запертых дверях…

Тюдор выглядел опешившим, как будто я его ударила.

– Вы правильно поступили, рассказав мне, что у вас на сердце, – торопливо продолжала я. – Потому что у меня на сердце то же самое.

Он стоял, не шевелясь, а мое вышеупомянутое сердце уже, казалось, безжалостно колотилось где-то в горле.

– Почему вы молчите?

– Потому что вы вдовствующая королева. Вы были женой короля Генриха, и этот брак был воплощением могущества и пленительного блеска. И мне, вашему слуге, не подобает…

– Хотите, я расскажу вам подробнее о своем пленительно блестящем браке? – перебила я его.

И я рассказала. Рассказала обо всем том, о чем не говорила никому и никогда, кроме самой себя, и что осознала гораздо позже.

– Я встретилась с Генрихом в королевском шатре – и мгновенно прониклась к нему благоговением. Да и кто бы перед ним устоял? Такой выдающийся, блистательный человек хочет взять в жены меня, младшую дочь французского короля. Генрих завоевал мое расположение, произнеся именно те слова, которые хочет слышать каждая юная невеста. Когда мы с ним познакомились, он был добр, участлив, по-рыцарски галантен – впрочем, и потом, разумеется, тоже. – Как трудно, оказывается, было все это объяснить. – Но понимаете, это было лишь внешнее проявление, парадный фасад. Мое расположение Генриху было вовсе не нужно, но он добился его, потому что хотел заполучить мое приданое. Он весьма серьезно относился к своему долгу. И к тому, как все выглядит со стороны. – Я усмехнулась с легкой печалью.

– Он хорошо с вами обращался, миледи?

К своему ужасу, я чувствовала, как к горлу подступает удушливый комок эмоций, но остановиться уже не могла.

– Разумеется, хорошо. Генрих всегда относился к женщинам уважительно и куртуазно, как они того и заслуживали. Но он не любил меня. Будучи юной и наивной, я думала, что он по-своему любит меня, но это было не так. Генриху нужна была лишь моя королевская кровь, чтобы объединить короны и взять Францию под свой контроль.

– Но это ведь цена, миледи, которую должны заплатить все знатные дамы, разве нет? – Тюдор поднял руку, словно хотел дотянуться до меня через разделявшее нас пространство; нежные, сочувственные нотки в его голосе подрывали мою решимость контролировать свои эмоции. – Они выходят замуж по расчету, ради высокого статуса и власти…

– Да, конечно, это так. Но поначалу я была чересчур простодушна, чтобы поверить этому. – В моей памяти возникли гнетущие печали первого замужества, и я облекла чувства в слова. – Генрих никогда не был жесток со мной, если только не считать жестокостью полное пренебрежение. Но ему было все равно. И знаете, что причиняло мне самую сильную боль? Стремительно угасая в последние дни своей жизни, уже