Шахта - Михаил Балбачан

В мае тридцать девятого, кажется, произошел один незначительный на первый взгляд случай, изменивший всю их дальнейшую судьбу. В забой, где они тогда работали, завернул с обходом начальник участка Скрынников, а с ним – Левицкая, главный маркшейдер. Осмотрев проходку за предыдущие дни, она крикнула резким своим голосом, словно ворона каркнула:

– Кто тут бригадир?

– Ну я, – отозвался Леха.

– Что-то больно молод бригадир у тебя, – с усмешечкой бросила она Скрынникову.

– Уж какой есть, – ответил Леха.

– И как тебя звать, мальчик?

– Алексеем Прокопьевичем! Фамилия – Ермолаев.

– Что ж это вы, многоуважаемый Алексей Прокопьевич, штрек не по отвесам проходите? Влево он у вас, Алексей Прокопьевич, ушел до полнейшей невозможности.

– Всегда мы по отвесам работаем, напраслину возводите! – попытался отбрехаться Леха и очень ошибся.

– А где они у вас?

– Чего?

– Того самого. Отвесы где?

Бригадир пошел искать, искал долго, но никаких отвесов, само собой, не нашел. Скрынников, со скучающим видом водивший все это время фонарем из стороны в сторону, добавил:

– Крепь у тебя «пьяная», лунки мелкие, замки заделаны кое-как, рамы расклинены дерьмово…

– Вы их даже не прибиваете, ребятки, – опять встряла вредная маркшейдерша. – Вам, что ли, жить надоело?

Ермолаев, свесив повинную голову, начал переминаться с ноги на ногу и со всем соглашаться. Тут уж Колька не вытерпел:

– Дорогая гражданочка маркшейдерша! Опоздали вы со своими интересными замечаниями. Крепь у нас принята уже по месячному замеру, вот, товарищем начальником участка нашего, здесь присутствующим, и безо всяких, между прочим, замечаний! Нам уже за нее уплочено все до копеечки. Так что…

– Так что рамы вам придется перекрепить, «уплочено» за них или нет! Тем более глядите! Кровля тут никакая – сыпучий песок. Немедленно все перекрепить, и без разговоров!

– Небось дураков нет, за бесплатно вкалывать! Не будем, …, по новой перекреплять! Ходют тут грымзы всякие, ученые больно, хвостами крутят.

– Ну ты, это самое, полегче давай! Язык-то попридержи, – сделал замечание подчиненному Скрынников, а Леха вдруг как заорет:

– Замолчи, Слежнев, не пори ерунды! И перед товарищем главным маркшейдером извинись сейчас же!

– Левицкая моя фамилия, если кто не знает, – развязно вставила дамочка.

– Перед товарищем Левицкой. А крепь мы сейчас же переделаем, товарищ Левицкая, обещаю вам, – унижался бригадир.

– Можешь сам извиняться перед этой… товарищем Левицкой, – продолжал бузить Колька, – а рамы эти, …, тоже, кому охота, тот, …, пусть и перекрепляет!

– Нет, ты извинишься! – еще громче заорал Леха. – И сейчас же!

– Молчу, молчу, – поднял в шутовском ужасе руки Слежнев, – успокойся только, а то товарищ главный маркшейдер подумает, что ты оченно нервный у нас.

Как только начальство скрылось из виду, он начал беззлобно подтрунивать над другом:

– А бабенка-то чудо как хороша! Личико породистое, как у кобылки, ножки вот только кривоваты, но это ничего, зато ручки грабельками. А носик…

– Да заткнись же ты наконец! Правду она, …, сказала, перекреплять надо. А носик ее тут совершенно ни при чем.

– Для такой красотки и поработать лишку не жалко. Прям прынцесса Греза.

В ближайший выходной Слежнев заприметил Левицкую в клубе. Она стояла со злым лицом около буфета и разговаривала о чем-то все с тем же Скрынниковым. Дождавшись, пока занудный начальник не отвалил, Колька гоголем подлетел к ней с кулечком мятных карамелек, намереваясь завязать непринужденную светскую беседу. Но был резко отшит. Что ему особенно не понравилось, так это то, что маркшейдерша глядела на него так, словно был он каким-то насекомым типа таракана. Колька решил попробовать еще раз, уже по-серьезному, на улице. Увидев, как она стремительной походочкой выходит из клуба, он вынырнул из-за газетного стенда, где успел отсмолить уже четвертую папироску, и, широко улыбаясь, предложил себя в провожатые. Она только безразлично рукой махнула. Слежнев попробовал, как обычно, распустить руки и схлопотал звонкую оплеуху. Народ вокруг издевательски засмеялся – многие в это время расходились по домам. Колька ужасно обозлился.

– Граждане-товарищи, чего это она? Я еще ничего такого не делал! Ты чего творишь, а? Цаца гребаная! Чего об себе воображаешь? – на этой высокой ноте он попытался снова ее облапить. Левицкая влепила ему еще пару пощечин, да таких, что ухажер чушкой повалился в грязь. Публика зааплодировала.

– Так ему и надо, козлу поганому, наподдайте ему еще, товарищ маркшейдер, – завизжала девушка Нюрка, старая Колькина знакомая.

– Правильно! – поддержала ее рыжеволосая подруга. – Еще ему, гаду, наподдайте!

– Ишь ты! – закричал не своим голосом Колька. – Чего ж это творится? Ну, счас я тебя… вас… – и получил еще пару расчетливо отмеренных ударов. Вконец опешив, он забормотал что-то невнятное.

– И извиняться-то ты, Слежнев, толком не умеешь. Придется мне, видно, заняться твоим воспитанием, – победительно засмеялась Левицкая. – Ну, чего разлегся, словно купчиха на перине? Ты, кажется, провожать меня собирался? Так провожай!

Потерявший последнее соображение Колька поплелся за ней. Когда они подошли таким манером к ее крыльцу, она свистнула в два пальца прямо ему в лицо и, не попрощавшись, ушла, громко хлопнув дверью.

Вскоре Слежнев таскался за ней повсюду, превратившись не то в мальчика на побегушках, не то во что-то и вовсе непотребное. Но ничего «такого» между ними не было. Даже намека. Он теперь и помыслить не мог о том, чтобы без позволения дотронуться хотя бы до ее руки. А если это ненароком случалось – бледнел и терял дар речи. Боялся ее до чертиков, но какая-то неодолимая сила заставляла его все время о ней думать, искать с ней встречи или хотя бы быть от нее неподалеку. Она же относилась к нему скорее покровительственно, как к неразумной зверушке. Бывала с ним в кино и на танцах, а иногда под настроение и если погода была хорошая – они гуляли по парку. Танцевать она очень любила и высоко ценила Колькино мастерство, а он осторожно, едва прикасаясь, обнимал ее за талию, будто тончайшую стеклянную вазу, и был при этом на седьмом небе от счастья. Во время совместных прогулок Колька вовсю плел свои байки, она тоже рассказывала ему много всякого. Когда же он завирался окончательно, она делала строгое лицо, поднимала узкий указательный пальчик, и он умолкал.

– Ну и балаболка же ты, Слежнев, – укоризненно говорила Левицкая в таких случаях.

Несмотря на такое пренебрежительное к себе отношение, а может быть, именно благодаря ему, Колька втюрился не на шутку.

– Вот это так девушка, – расписывал он ее приятелям, – умная, красивая, сердце золотое просто. А характер какой!