Шахта - Михаил Балбачан

Что стои-ишь, кача-аясь,

То-онкая рябина-а,

Головой склоня-аясь,

До само-ого ты-ына?

Голос был какой-то механический, неживой. И вся эта дача, окруженная больными, осыпающимися соснами, была неприятной, серой. Звуки старой песни, несмотря на дурное исполнение, мучили, терзали душу. Евгению Семеновичу сделалось нехорошо. Ему почудилось, что унылая пелена затягивает и чистое вечернее небо, усеянное мелкими позолоченными тучками, и зеленеющую на прогалинах землю, и его самого. Он повернулся и побрел к себе.

Весь следующий день мысли, против его воли, постоянно возвращались к странному гармонисту. Вернувшись с работы, он, стараясь не слушать, даже не глядеть в сторону той дачи, быстро прошел в дом.

«Я очень сильно скучаю по вас… по вам с Сережкой и жду, когда вы сюда приедете. Здесь совсем неплохо, мне обещают на днях сделать ремонт. Тогда зимой можно будет прекрасно жить во всех комнатах, а не только в двух больших, как сейчас. Представляешь, целых восемь комнат и еще всякие закутки и кладовочки, отличный погреб и подвал. Можно даже в прятки играть! Чердак тоже вполне хороший, со временем мы там что-нибудь организуем. Еще есть отличный сарай. Я понимаю, что ты не можешь сюда приехать, пока Михаил Алексеевич лежит в больнице. Но я совершенно уверен, что скоро он поправится. Я тут подумал, а что если им с Анной Францевной тоже сюда переехать? Места хватит, и тебе будет гораздо веселее. По-моему – неплохая идея». Евгений Семенович критически перечитал написанное. «Прямо скажем, – не Мопассан. Наталья наверняка надуется. Переписать, что ли? Неохота. И что я за… тюфяк? Жена, понимаешь, письма каждый день шлет на шести страницах, отец у нее умирает, а я уже третий день одного не могу закончить». Он обмакнул перо и продолжил: «Ты спрашиваешь, нужно ли везти мебель? Разумеется, нет! Здесь все есть, и посуда любая, и кастрюли, и самовар, даже картины. Так что приезжайте налегке, возьми только книги и одежду». «Хотя книги и одежда здесь тоже есть», – подумал он, но писать этого не стал.

Когда в начале января хмурый милиционер привел его сюда и сорвал печати с дверей, выяснилось, что прежние хозяева исчезли все сразу и внезапно. Причем произошло это вечером, и тоже зимой, но не меньше года или двух назад. Постели разобраны, одежда небрежно висела на спинках стульев, дверцы шкафов широко раскрыты. Одежды было много, разной: мужской, женской и детской. На полу валялись игрушки. В самой большой комнате, шикарно обставленной, накрыт овальный стол. На скатерти – шесть чайных приборов, вазочка, сахарница, коробочка с чем-то, может быть, с печеньем. Все это обильно запятнанное плесенью, успевшей почернеть и засохнуть. Чугунки и кастрюли на кухне сплошь покрывал этот отвратительный налет, – видимо, прежняя хозяйка не отличалась чистоплотностью. Повсюду валялся мышиный помет, но самих мышей заметно не было. Сбежали, верно, с голодухи. Что творилось в погребе, лучше не вспоминать. Все, что не стоило или очень противно было отмывать, Евгений Семенович повыбрасывал. Узлы с одеждой поплоше и ношеной обувью он отнес глухой метельной ночью подальше от дома, и повесил на забор. К утру все это исчезло. Хорошую же одежду упаковал в чемоданы и затащил на чердак. Ему совсем не хотелось, чтобы жена ее обнаружила, но, в конце концов, хозяева ведь могли и вернуться. Он подумывал, впрочем, не позаимствовать ли один костюм для себя и еще шелковое платье для Наташи, как специально на нее сшитое. Сказать ей, что купил на базаре. Но что-то его останавливало, так что костюм и платье оставались пока на чердаке. Туда же отправились игрушки поновее. «Если хозяева объявятся, – отдам, а нет – годика через три Сережке сгодятся. Что такого?» Ненужную рухлядь, фотографии и мыльницы с зубными щетками Евгений Семенович сжег в кухонной печи.

«Жду вас не дождусь, приезжайте скорее. Мне без вас совсем что-то тоскливо. Целую, Женя», – закончил он наконец многострадальное послание. Достал из портфеля банку с казеиновым клеем, заклеил. «Не забыть завтра остановиться у почты». Привалившись к теплым печным изразцам, он размечтался, до чего замечательно они тут заживут, как все у них будет хорошо, и в этой самой комнате они будут, как баре, пить по вечерам чай из красивых чашек. Здорово! Выйдя перед сном во двор, он почувствовал, что опять заморосил дождь. Мелкий, нудный, надолго. Из темноты доносилась «Рябина». «Он просто ненормальный! Повезло с соседом, нечего сказать!»

Евгений Семенович вернулся поскорее в натопленную комнату, переоделся в пижаму и залез в постель. Постельного белья, разных одеял и подушек набралось по комодам и сундукам много, даже слишком. Ветхое он без сожаления выкинул, а тем, что поновее – воспользовался. «Нужно же мне на чем-то спать! Какая на … разница? В гостиницах и поездах приходится пользоваться бельем, на котором спали сотни людей. А Наталье скажу, что оно казенное, как и все остальное. Между прочим, это даже не совсем вранье. Не забыть бы только метки спороть до ее приезда».

Свернувшись под одеялом, он скоро согрелся, но сон все не шел. Он поймал себя на том, что напряженно прислушивается к плаксивым звукам, пробивавшимся с улицы. Сколько Евгений Семенович ни ворочался, ни закрывал уши, избавиться от этого наваждения не смог. Он попытался понять скрытый смысл, какую-то логику в странном поведении соседа. «Ага, опять начал. Что-о стоишь, качаясь… Вторая строфа, третья. До самого-о ты-ына. Пошел второй куплет… нет, начал заново. Что стоишь кача-аясь… вторая, третья, четвертая… И опять все сначала. Первая, вторая, третья, четвертая, ну! Нет, еще раз, по новой. Мне же в пять вставать!» Укрывался с головой, засовывал голову под подушку – не помогало. Вконец измаявшись, он надорвал зубами край одеяла, выковырял оттуда кусок ваты и заткнул уши, после чего наконец уснул. Проснулся, как ему показалось, почти сразу. Из окна сочились сумерки. Но обнаружил, что уже девять, просто погода была пасмурная. «Скандал!» Небритый и неумытый, он пробкой вылетел на улицу и увидел у ворот свою служебную машину и спящего в ней шофера Васю. Бедняга встал в четыре и пять километров бежал до гаража, чтобы к половине шестого, как было приказано, подъехать к дому начальника. Сколько он ни стучал, все было напрасно. Выслушав с кислой миной жалкие и неправдоподобные объяснения, Вася молча завел мотор. Отъезжая, Евгений Семенович успел заметить нелепую фигуру в мезонине соседней дачи.

В обкоме, по счастью, не заметили опоздания. Когда очередь дошла наконец до Евгения Семеновича с его малопонятными, запутаными вопросами, он уже давно был на месте. Письмо жене удалось послать только вечером. Дав шоферу отгул, он пинком распахнул гнилую соседскую калитку. Там все обстояло по-прежнему: «рябина» склонялась и склонялась. Виделись только свисавшие ноги полоумного гармониста. Одна в зеленом матерчатом шлепанце, другая – посиневшая и босая. Левый шлепанец лежал на земле.

– Товарищ, здравствуйте! Товарищ! Можно вас спросить?

Гармошка продолжала всхлипывать, ноги висели без движения.

– Отвечайте! Эй! Я ваш новый сосед, Евгений Семенович Слепко. Начальник проектного института. Вы что, оглохли? Я к вам обращаюсь! – Все было бесполезно. В сильном раздражении Евгений Семенович сломал какое-то хилое деревце и ушел. В почтовом ящике лежало очередное письмо от жены. Тесть умер. Она писала, что понимает, почему он не сможет приехать на похороны. Сама она еще немного поживет с матерью, а потом, если все будет нормально, вернее всего, ближе к лету, приедет. Оставить работу в школе до окончания учебного года совершенно невозможно. В конце она спрашивала, почему он не пишет. Тон письма был почти чужим, Евгений Семенович расстроился. И тестя жалко стало, по существу, безобидный был старикан, и жену тоже, и себя заодно. Ну не мог он туда ехать. Может, и хотел бы, но не мог. Ни по работе, ни по чему. «Проклятая гармошка!» Евгений Семенович так разозлился на соседа, что весь вечер скрипел зубами. Заткнуть опять уши он не решился. Приснился ему все тот же гармонист, сидящий в темном дверном проеме и без конца наяривающий «Рябину». И во сне Евгений Семенович пытался призвать его к порядку, но не мог издать ни звука. Попытался дотянуться до свисавших сверху ног, не человеческих, а с раздвоенными копытами, но пальцы бессильно скребли шершавую стену. Хотел кинуть чем-нибудь в издевательскую козлиную харю – но не смог даже пошевелить лежавший на дорожке камушек. Мучительная истома охватила его, и он очнулся. Где-то развратно орал одинокий кот. Гармошка звучала очень ясно, словно бы прямо за стенкой. Заснуть снова ему так и не удалось.