Марлен Дитрих - К. У. Гортнер

Я усмехнулась:

– А что мне делать в вашей команде?

– Помогать. Я организовала отделение USO[74], солдатскую столовую «Голливуд», чтобы развлекать военнослужащих перед отправкой за океан. Вы можете присоединиться к нам. Дороти Ламур и Норма Ширер уже делают это, да и Клодетт Колбер тоже. Почему не вы? – Бетт замолчала, разглядывая мою зажигалку, которую продолжала держать в руках. – Если вы не слишком заняты съемками в глупых фильмах с этим идиотом.

– Джон едва ли…

Бетт прервала меня и махнула рукой, осыпав все вокруг пеплом:

– Прошу вас. Он едва ли читает сценарии. Всем известно, что он туп, как бык. Однако, – добавила она лукаво, – говорят, между ног он такой же.

– Откуда мне знать, – возразила я. – Может быть, спросим его?

Бетт снова захохотала:

– Вы мне нравитесь. Хемингуэй сказал, что вы ничего себе. Мне безразлично, с кем вы спите, – мне самой, вероятно, следует побольше любезничать со своими партнерами, – но я хочу, чтобы вы были в моей команде. Что мне сделать, чтобы вас уговорить?

Вдруг ее рука с коротко обстриженными ногтями и дымящейся сигаретой оказалась на моем колене.

– Я сделаю все, – промурлыкала Бетт.

Посмотрев на ее пальцы, я медленно встретилась с ней взглядом:

– Думаю, это необязательно. Просто скажите мне где и когда.

– Да, – улыбнулась Бетт. – Я не Гарбо. Но вам бы все равно понравилось.

В этом я не сомневалась. Если бы она была в моем вкусе, то стала бы моей лучшей любовницей, это точно.

Я рассудила, что помогать в организованной знаменитостями столовой достаточно безопасно. Многие звезды делали это либо из благих побуждений, либо потому, что им так велели студийные начальники (мы не должны выглядеть безразличными) ради дополнительной рекламы. Сначала я собиралась позвонить Руди и посоветоваться с ним, но передумала. Мне не нужно было разрешение, чтобы делать то, что я считала правильным.

Одетая в слаксы и белую рубашку, с повязанным на голове шарфом, я прибыла в столовую «Голливуд» на бульваре Кауэнга, 1451. Моя продуктовая сумка была нагружена ветчиной и собственноручно испеченным штруделем.

– Репетируете жонглерский номер? – хмыкнула Бетт.

– Нет, – ответила я. – Но я умею играть на музыкальной пиле. Подойдет?

– Сгодится, – сказала она, и я пошла на кухню помогать готовить еду.

Мальчики в форме – это были действительно мальчики, с такими свежими и юными лицами, что я не могла представить их себе за каким-либо другим занятием, кроме беготни за девчонками или друг за другом, – а также женщины-военнослужащие были так рады видеть меня, Бетт, Дороти, Норму, Клодетт, Мэй Уэст и других звезд, подававших на столы, и так благодарны нам, что у меня в сердце зажегся огонь. К нам присоединились Джон, Гэри, Рэндольф и Кэри, а также другие звезды-мужчины. Бетт прошерстила весь верхний эшелон и рекрутировала самых известных, ее безудержный оптимизм – «Идите и задайте им, мальчики!» – и всепоглощающая преданность делу сделали ее в моих глазах героиней. Это была роль всей жизни, и Бетт ни секунды не колебалась, работая по многу часов в день для того, чтобы наши воины отправлялись на фронт обласканные, после проводов, не лишенных определенной роскоши. Понадобились наши фото с автографами. Она позаботилась о том, чтобы ни один служивый, входивший в наши двери, не остался без снимка.

Однажды после выступления Розалинд Расселл солдаты стали стучать ножами и вилками по столам и скандировать: «Марлен! Марлен!»

Я была в задней комнате, мы чистили кастрюли с ошеломительной новой контрактной актрисой Авой Гарднер, зеленоглазая красота которой подкреплялась ее матросским языком. Мы потешались над первой ролью, которую выбрала для нее «МГМ», – светской львицы, не упоминаемой в титрах.

– Теперь они хотят запихнуть меня в какой-то гребаный мюзикл, как Джуди Гарленд. Я не могу петь, как вы, девки, – сказала она абсолютно спокойно. – Думаю, им придется дублировать меня, чтобы казалось, будто это я пою. По платью встречают, по уму провожают. – Она замолчала. – Эй! Кажется, там вызывают тебя.

Я прислушалась. В кухню ворвалась Бетт:

– Снимай свою сетку для волос и выматывайся отсюда. Они хотят «Falling in Love Again».

Ава выкатила на меня глаза:

– Никак не отделаться от этой грязной песенки?

Ткнув ее локтем под ребра и услышав ответный смех, я сняла с головы сетку и последовала за Бетт. Взрыв криков и аплодисментов заставил меня остановиться. На сцене, одетая в серебристое платье, обнажавшее ее звездные ноги, стояла Розалинд. Она поманила меня пальцем и сказала в микрофон:

– Леди и джентльмены, ваша повариха – Марлен Дитрих. – Когда я вышла на сцену под оглушительный вой солдат, Розалинд шепнула мне на ухо: – Я предупредила оркестр, – и оставила меня стоять там – рубашка с закатанными рукавами, кудри остались приплюснуты после сеточки для волос.

– Марлен! Марлен!

– Ш-ш-ш, Liebchens, – шепнула я в микрофон. – Вы заставляете девушку нервничать.

Когда началась музыка, я попросила стул, и один из юнцов, сидевших в первом ряду, сбиваясь с ног, притащил его мне. Оседлав стул, я подтянула вверх штанины, чтобы открыть икры. В наступившей тишине мои глаза вдруг наполнились слезами, и сияющие лица слушателей затуманились, но я сдержалась и запела – от всего сердца, исполнив свой фирменный номер из «Голубого ангела». За ним последовали песни из «Марокко», «Дьявол – это женщина», «Белокурой Венеры», «Дестри снова в седле» и «Семи грешников». Я использовала шарф, как единственный аксессуар: накидывала его на голову, потряхивала им на плечах, как боа, – и чувствовала себя так, будто купалась в блеске и роскоши.

Закончив выступление, взмокшая и запыхавшаяся, я остановилась и, глядя из-под ресниц на многочисленную публику, произнесла свою любимую строчку из «Семи грешников»:

– О, посмотрите. Моряки. Не даст ли мне кто-нибудь американскую… сигарету?

Юнцы обезумели. Сигареты летели по воздуху и приземлялись вокруг меня десятками.

Когда я уходила, все мужчины, сидевшие за передними двенадцатью столиками, кинулись ко мне с зажигалками. Мерцающие огоньки освещали их восторженные лица в полутемном зале.

– Благослови вас Бог, мисс Дитрих, – услышала я чей-то шепот.

Тем вечером после закрытия кафе Бетт обнимала меня, а я плакала. Почему – сама не знала. Да, меня тронули все эти молодые люди, их горячность и энтузиазм. Совсем скоро их отправят за океан сражаться и умирать, так же как умирали немецкие мальчики. Но плакала я и еще о чем-то, первая трещина надлома прошла внутри меня, но определить словами, что это, я пока не могла. Меня вдруг будто залило волной потопа – годы надежд и разочарований, взлетов и падений, Габен и вся эта глупая карусель, как говорил фон Штернберг.