Повседневная жизнь русского кабака от Ивана Грозного до Бориса Ельцина - Елена Никулина

Едва ли стоит доверять приводимым в современной «трезвенной» литературе данным о минимизации в это время душевого потребления спиртного по сравнению с довоенным периодом; точные подсчеты такого рода для эпохи Гражданской войны просто невозможны. А с возвращением к мирной жизни питейная проблема сразу же напомнила о себе.

Ленин и с началом нэпа по-прежнему оставался решительным сторонником ликвидации алкогольного производства и торговли. Допущение рыночных отношений вовсе не означало, по его мнению, разрешения «торговать сивухой». «За это мы будем карать», — был уверен главный большевик{16}. До революции вождь пролетариата был более терпимым: религиозность он не считал неодолимым препятствием при вступлении в партию, а пива и даже напитков покрепче не чурался. По свидетельству финского социал-демократа Юрьи Сирола, в 1910 году во время очередного конгресса II Интернационала его устроители-датчане пригласили приехавших гостей на вечер. «Когда графин с водкой по кругу дошел до нас, я спросил у Ленина: "Вы позволите себе перед обедом рюмочку?" — "Моя партия не запрещает этого", — был ответ». Работавший с вождем в качестве секретаря ЦК В. М. Молотов вспоминал, что Ленин, как «компанейский человек», не отказывался от вина и позднее{17}. Но в качестве главы первого в истории рабоче-крестьянского государства он считал водку, наравне с «духовной сивухой» — религией, символом страшного и недопустимого зла. Принятый в 1920 году план ГОЭЛРО предусматривал сохранение официально существовавшего «сухого порядка» в стране.

Однако еще при жизни вождя в 1922 году между «Правдой» и либеральным журналом «Экономист» прошла дискуссия о возможности торговли водкой. Старый большевик А. Яковлев заверял своего оппонента профессора И. X. Озерова, обещавшего новому правительству доход в 250 миллионов золотых рублей при разрешении торговли водкой по двойной, по сравнению с дореволюционной, цене: «Советская власть, которая существует для народа и его хозяйства, не говоря о прочем, не может становиться на этот губительный путь уже по одному тому, что в погоне за вилами писанными или даже верными 250 миллионами народное хозяйство понесет такие убытки, такие разрушения, которые никакими миллионами не оплатятся. Это не пройдет!»{18}

Большевик был не прав. Реальность оказалась сложнее.

Разрешение частного предпринимательства и торговли да и сам переход от чрезвычайных норм гражданской войны к мирной жизни заставили руководство страны постепенно отойти от жесткой антиалкогольной политики — тем более что формально ни пиво, ни вино не были запрещены. В августе 1921 года Совнарком разрешил свободную выделку и продажу виноградного вина крепостью до 14°, а в декабре — до 20°. В конце 1922 года легальным напитком стал коньяк. А еще годом-двумя позже стали возрождаться законсервированные в свое время монопольные «винные склады», становившиеся советскими ликероводочными заводами.

Не изведенный еще до конца «буржуй»-предприниматель сразу же воспользовался послаблением и занял не представлявшую пока интереса для Советского государства нишу общественного питания. Как из-под земли на опустевших было улицах городов стали появляться новые — на деле еще не забытые старые — увеселительные заведения. Такие признаки нового быта отметил осенью 1921 года уже известный читателю Николай Окунев:

«В субботу 12 ноября открывается кафе-ресторан “Ампир”, Петровские линии. Во время обедов от 5 до 7 и ужинов от 8 до 11 играет струнный оркестр под управлением Ф. Ф. Кришь. Метрдотель И. И. Тестов. Кухня под наблюдением И. А. Фомичева.

Вниманию посетителей бегов. Вновь открыт трактир Шустова (бывш. Горин). Угол Тверской заставы и Лесной. Завтраки, обеды и ужины. Первоклассная кухня. Играет оркестр до 11 ч. вечера.

Кафе “Театральный уголок”, Кузнецкий мост, 3. Первоклассная кухня. Оркестр до 11 ч. вечера».

Центральные улицы Москвы пестрели вывесками на любой вкус: «Арбатский уголок», «Вегетарианское питание», «Белый лебедь», «Джалита», «Лондон», «Ливорно», «Ориент», «Савой», «Новая Россия». «Общественная еврейская столовая» соперничала с грузинскими «духанами» «Эльдорадо», «Эдем» и «Эльбрус». Открылись «Гранд-Отель» на площади Революции, «Савой» на Рождественке, «Европа» на Неглинной улице. Одним из лучших ресторанов в середине 20-х годов оставался «Эрмитаж» — там были чистые скатерти, хорошая посуда, вежливая и опытная прислуга. С полуночи начиналась программа кабаре: хор Вани Лагутина и романсы Изабеллы Юрьевой с гитарой Делязари. Песенки Чернова, Викторова, Мадлен Буш, Соколовой, танцы Елениной, Ванд, Брамс, Рен, Руа. Клиентов ждали «уютные и роскошно отделанные кабинеты». В «Ампире» гостям помогал овладеть искусством тустепа, фокстрота, вальса-бостона и танго специальный инструктор Арман. В бывшем «филипповском» кафе, которое было продолжением Филипповской булочной на Тверской, новый хозяин открыл ресторан «Астория». У дверей заведений, как и прежде, стали дежурить проститутки и таксисты{19}.

Роскошные с виду заведения заполняла уже совсем иная публика, да и цены не позволяли старым москвичам вести прежнюю жизнь. «Тянет на воздух, но “на воздухе” убийства, грабежи и ад музыкально-вокальных звуков. Поют и играют в домах, на бульварах, во дворах, и больше всего — в бесчисленных кабаре, кафе, "уголках", ресторанах, чайных, столовых; в наших местах у Сухаревой по Сретенке в каждом доме какое-нибудь "заведение", а по переулкам "самогон". Самогон распивочно, самогон на вынос (4—5 млн бутылка)… На Кузнецком мосту и в Рядах, или на Тверской, на Петровке завелось много магазинов, по роскоши обстановки и товаров мало чем уступающих довоенным… На каждом шагу можно встретить и шикарную женщину, и франта по-европейски. Откуда-то явились и жирные фигуры, и красные носы. В газетах тысячи реклам о пьяных напитках, о гастрономии и об увеселениях самого легкого жанра. По содержанию этих реклам видно, что существует теперь и Яр, и Стрельна, и всякие шантаны, только разве не под прежними названиями. Новые-то, пожалуй, оригинальнее. Что-то вроде "Не рыдай", или "Стоп-сигнал". Недавно разбирался процесс о содержательницах домов терпимости. Значит, все "восстановилось". И стоило огород городить?» — такой летом 1922 года виделась новая советская действительность пережившему военный коммунизм Окуневу{20}.

Обывателю попроще были доступны многочисленные пивные, открытие которых после голода и скудных пайков доставило радость многим горожанам:

В пивных, открывавшихся в пять утра, поили посетителей до семи вечера, в других — с семи утра до одиннадцати ночи. Когда пиво кончалось, пивная закрывалась раньше. В день пивная продавала до 110 ведер пива — на каждого посетителя приходилось примерно по четверти ведра. На вопрос, почему люди пивную предпочитают клубу, ее завсегдатаи объясняли, что в клубе «стеснительно», а в пивной можно шуметь, пить, петь, браниться, что и делали не только пролетарии, но и интеллигенты. В одной из пивных на Мясницкой 20 ноября 1923 года Сергей Есенин вместе с поэтами Орешиным, Клычковым и Ганиным обсуждали издание нового журнала; обсуждение закончилось ссорой с человеком за соседним столиком, который назвал Есенина «русским хамом», на что тот ответил «жидовской мордой». Оскорбленный гражданин заявил постовому о сборище в пивной контрреволюционеров. Пришлось поэтам в легкой степени опьянения (что подтверждено было судебно-медицинским освидетельствованием) ночевать в отделении милиции. Наутро их допросили в ГПУ на предмет «разжигания национальной вражды» и отпустили под подписку о невыезде. Дело еще долго ходило по московским судам, пока в 1927 году не было прекращено в связи со смертью главного обвиняемого.