Безумие - Елена Крюкова

Любовь Павловна, вы как в балете.

Любовь Павловна, а что это вы сегодня такая красивая?

Любочка, ты неотразима! В какой парикмахерской была? На Звездинке?

Любушка-голубушка, спиши рецепт пирожков!

Не шла – танцевала. Втанцевала в ординаторскую. Доктор Сур отвлекся от бумаг. Вскинул голову. Скосил глаза. Он первым увидел ее золотое кольцо.

Встал. Женщину с замужеством поздравляют стоя.

Сдвинул башмаки, как офицер в армии сапоги, и резко наклонил коротко стриженую голову. Люба близко, очень близко подошла к нему. Так близко, до неприличия. Она теперь могла все. Она могла обнять его за шею и поцеловать. Ей хотелось раздарить все свои поцелуи. Поделиться счастьем. Отсыпать в мешок нищим. Обделенным. Раздать, рассыпать по лицам, по губам, по рукам, по земле – пусть собирают! Закинула руку Суру за шею. Он и пикнуть не успел, как она горячо, вкусно, в губы, поцеловала его.

И отпрянула весело. И рассмеялась.

– Спасибо!

– За что?

– Вы же меня поздравили. Вы первый. Пока еще никто.

Сур смотрел на Любу потерянно. Она уплывала. Над ее головой, над светлыми золотыми волосами светилось то, чему он не знал имени.

– Где ваша шапочка?

– А ваша?

– Не знаю! Потеряла!

– Да вот же она.

Вытащил из нагрудного кармана халата ее шапочку, протянул. На кармане вышивка, красным шелком: ЛМ. Любовь Матросова. Два вензеля. Люба, милая.

– Ах, спасибо! А я рассеянная!

– Это я рассеянный. Я свою – точно потерял.

Ей захотелось погладить его по колкому густому ежику надо лбом.

Она сделала это.

Сур стоял весь красный. Схватил ее руку. Поцеловал.

– Я не мог раньше… Теперь вы замужняя… И вот я смог.

– И я смогла. Спасибо вам за все. Я ведь все знаю.

– Черт! Ну да! Вы же чуткая!

– Я тупая и толстая. Чуткий это вы. Это вы меня простите.

Пятилась от него к своему столу, а он стоял и смотрел на нее.

– Вы ужасно красивая. Просто Мерилин Монро.

– Ну, Монро! Далеко мне!

– Ну Татьяна Доронина.

– Спасибо.

Чуть не присела в старомодном реверансе. Спохватилась.

В ординаторскую входили врачи.

Люди, входили люди, а она сегодня стала ангелом. Женщиной стала. Вошла Кочерга. Увидела Любину руку с кольцом, дернулась, отвернулась. Все поздравляли. Тощая молчала. Перебирала бумаги на столе. Сур потерялся в толпе врачей, в возгласах, в ахах. Спрашивали: да какая свадьба, да где была, да кто муж?

До Сура дошло: они не знают, кто. И он – не знает.

Догадывается.

Но не спросит. Никогда.

Пусть она живет со своей тайной. Пусть радуется. А может, все у них будет хорошо. Лучше, чем у всех здоровых. Кто здоровый? Кто больной? Мы сами не знаем. Может, этот Гордеев здоровее всех здоровых. Вон как баба счастлива. Сумасшедшая любовь. Ей повезло. Одной из всех.

Они завели свое хозяйство: кошку Вальку и собаку Белку. Люба из больницы бежала домой как оглашенная. Каблуки сбивала, однажды за автобусом погналась и растянулась на асфальте, как спешила к мужу. Яства, блюда, ресторанный выбор! Она готовила и стряпала, превосходя себя. Гордеев толстел на глазах. Садясь за стол, хищно облизывался. Волком себя чувствовал, терзающим добычу. Мясо рубленое, домашние колбаски, пироги с вязигой, заливное из налима! А вот и рулетик с клубничным вареньем!

Андрюшенька, попробуй…

Люба, да я лопну!

Она забеременела мгновенно. После первой ли, второй ночи. Сказала мужу. У него лицо как было твердым, так твердым и осталось. Она глядела потерянно. Он улыбнулся натужно. Что ж, рожай! А как быть с моим? А где он? В детдоме.

И голову низко, до колен, опустил; и она обняла его за плечи и утешала, как ребенка.

Андрюшенька, возьмем твоего сынка, ну куда же я денусь, конечно, возьмем! Вырастим! Двое у нас будет!

Им отдали из детского дома молчаливого, странного ребенка с большим лбом и глубоко запавшими глазами – ребенок там был совсем не нужен, и работники даже обрадовались, что мальчишку забирают, только для блезиру делали вид, что все сложно, развели бумажную волокиту, затребовали вереницу документов, свидетельств, расписок, справок, и когда все это было написано, отпечатано, заверено и добыто, мальчика передали из рук в руки.

Ребенок молчал. Ел – молчал. Сидел на диване – молчал. Слушал радио – молчал. Смотрел телевизор – молчал. У Любы был телевизор «Рекорд», на голубо-сером выпуклом экране то пели оперу «Риголетто», то Зыкина разливала на полсвета зычный народный голос: «Издалека долго течет река Волга!», то Пьеха кокетничала перед камерой, строя уморительные детские рожицы: «Это здорово, это здорово, это очень, очень хорошо!», то мощный сводный хор под сводами Кремлевского дворца съездов гремел кантату о Ленине: «В небе солнце есть, вечны облака: Ленин был и есть, будет жить века!» Ребенок исподлобья глядел в телевизор, кусал губы. Люба пекла на кухне блины. Сыночек, ты блинчики будешь? Горяченькие! Вкусненькие! Падала от усталости: день в больнице, все на ногах, беготня по этажам, потом магазины, рынок, вот мандаринчики, слава Богу, к Новому году достала. Новый год через пару недель, шутка ли! Переворачивала ножом ноздреватый блин и косилась на свой живот. Еще не возвышался. Еще не скоро поднимется это тесто. Месяца через два, три. Она толстая, на ней и на сносях все незаметно будет. Сынок, что молчишь?

Ребенок молчал как партизан.

Кошка прыгала ребенку на колени. Впускала когти ему в живот. Валька, Валька! Что царапаешь дитятко! А ну-ка брысь! Валька прыскала под стол. Из-под стола, колотя хвостом по полу, вылезала собака, умильно глядела ребенку в глаза. На тарелке перед ребенком лежала горка мазаных сливочным маслом блинов. Масло трудно достать. Люба сама сбивает. Из густой рыночной сметаны. Ступкой. В старом молочном бидоне.

Белка, Белка, я же тебя кормила! А ты опять попрошайничаешь! Белка, и не стыдно тебе?

Почему ты не ешь? Молчит. Берет блин, сворачивает его в трубочку и всовывает в рот. Откусить. Половину блина бросить собаке. Смотреть, как она ест, чавкает, поднимает лапу. Просит еще.

Молчал ребенок, и молчал его отец. Любу со всех сторон окружало молчание. Она говорила себе: это ничего, это так надо! Ее тошнило по утрам. Она стремглав бежала в туалет, прижимая руку к полному слюны рту. Новая жизнь, она растет, и какая будет она? Взгляд Гордеева становился опять угрюмым. Мрак снова лился наружу из его уходящих глубоко под черепную кость непроницаемых глаз. Люба гладила его по холодной волосатой руке. Он отворачивался. Она закусывала губу. Потом нарочито весело смеялась: Андрюшенька, да ты у меня как туча! Не пойти ли нам погулять в парк? Сегодня вечером?