Война и мир. Том 3-4 - Лев Толстой

После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъездаего в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысльо том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из-под ее крыла,что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сынаодной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, сжестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая,хотела сама ехать к Пете, определить его куда-нибудь в Петербурге, но и то идругое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе сполком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находилсягде-то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывалсвою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и,когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов ипереговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевелПетю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою.Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имелаутешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроитьсвоего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такиеместа службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas былв опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любитстаршего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся,все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своимивеселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках,попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что-тосражаются и что-то в этом находят радостного, — тогда матери показалось, чтоего-то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходилото время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем болееувеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этогосчастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражалографиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» — думалаона.

В последних числах августа Ростовы получили второе письмо отНиколая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми.Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она ещесильнее стала тревожиться за Петю.

Несмотря на то, что уже с 20-го числа августа почти всезнакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривалиграфиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде дотех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехалПетя. Болезненно-страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравиласьшестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него своенамеренье не выпускать его теперь из-под своего крылышка, Петя понял ее замыслыи, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться(так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во времясвоего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой онвсегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.

По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не былоготово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы дляподъема из дома всего имущества пришли только 30-го.

С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении.Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячираненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом,выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо отних, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались погороду. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив,рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; ктоговорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы;кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил омосковском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; ктопотихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманыизменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Ноэто только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которыеоставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решенобыло оставить Москву), — все чувствовали, хотя и не выказывали этого, чтоМосква непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим испасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться иизмениться, но до 1-го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, котороговедут на казнь, знает, что вот-вот он должен погибнуть, но все ещеприглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москваневольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то времяпогибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыклипокоряться.

В продолжение этих трех дней, предшествовавших пленениюМосквы, все семейство Ростовых находилось в различных житейских хлопотах. Главасемейства, граф Илья Андреич, беспрестанно ездил по городу, собирая со всехсторон ходившие слухи, и дома делал общие поверхностные и торопливыераспоряжения о приготовлениях к отъезду.

Графиня следила за уборкой вещей, всем была недовольна иходила за беспрестанно убегавшим от нее Петей, ревнуя его к Наташе, с которойон проводил все время. Соня одна распоряжалась практической стороной дела:укладываньем вещей. Но Соня была особенно грустна и молчалива все это последнеевремя. Письмо Nicolas, в котором он упоминал о княжне Марье, вызвало в ееприсутствии радостные рассуждения графини о том, как во встрече княжны Марьи сNicolas она видела промысл божий.

— Я никогда не радовалась тогда, — сказала графиня, — когдаБолконский был женихом Наташи, а я всегда желала, и у меня есть предчувствие,что Николинька женится на княжне. И как бы это хорошо было!