Хранитель секретов Борджиа - Хорхе Молист

– Я уверен, что вы добьетесь больших успехов в политике, даже гораздо больших, чем те, которых вы достигли, работая с книгами, – сказал ему Жоан, улыбаясь.

– Я надеюсь, что мы увидимся вновь, – ответил Никколо. – Спасибо за вашу поддержку мне и моим товарищам, которую вы оказывали во время нашей ссылки. Спасибо также за помощь моему двоюродному брату Джорджио в книжном деле. И главное, спасибо за вашу дружбу.

– Мне будет не хватать вас.

– Я напишу вам. В моем письме я расскажу о том, чем закончится эта история, которую вы помогли написать.

Почти через два месяца после этого разговора Жоан получил письмо от Никколо деи Макиавелли.

На протяжении сорока дней монахи подвергались различным пыткам, после которых они сделали признания, а потом отказались от них, но позже снова подтвердили их в результате новых пыток. Сильвестро Маруффи, Доменико да Пешиа и Джироламо Савонароле были предъявлены обвинения в предательстве интересов Флоренции и ереси.

Их последователи скрываются, а монахи монастыря Святого Марка сами написали письмо Папе, отказываясь от своего бывшего настоятеля и моля о прощении. Только один из членов сенатского совета осмелился выступить в их оправдание. Человек, под началом которого находилась вся Флоренция, умрет в одиночестве, как и двое его братьев.

Жоан прикрыл глаза, стараясь вспомнить монастырь Святого Марка, распевающих гимны детей в белых одеждах, силой насаждавших добродетель, неистовство проповедей, созданных воспаленным умом, и пышность костров суетности.

Он не мог удержаться от того, чтобы записать в своем дневнике: «Тщеславие и суетность. Проповеди, песнопения, воздержания от пищи, самобичевания и даже костры суетности по своей сути сами были суетностью. И это прошло, как проходит все тщетное».

Он представил печальный конец и заставил себя продолжить чтение.

В прошлую пятницу после третьего часа процессия, состоявшая из официальных лиц города, вышедших со знаменами и штандартами под звуки литавр, труб и фанфар, долго и медленно шествовала, препровождая трех монахов из застенков, где они содержались, на площадь Синьория во Флоренции. За процессией следовала огромная толпа людей.

Там, на том же месте, где ранее горели величественные костры суетности, был сооружен эшафот. С трибуны, расположенной в конце лестницы, ведущей в Палаццо Веккьо, представители Папы объявили их еретиками и раскольниками, епископ провел обряд отлучения от Церкви, длившийся более двух часов, в результате которого они перестали быть священнослужителями. По завершении службы с них силой сорвали монашеское облачение, обрили руки, лица и головы, лишив их тонзуры. Однако им была предоставлена возможность получить отпущение грехов, если они покаются, поскольку в знак милосердия Папа выдал им индульгенцию, полностью прощающую им их грехи и таким образом освобождающую от мук чистилища. И те, кто несколько мгновений назад были монахами, приняли ее с почтением. Босых, обритых, связанных, одетых лишь в простые белые балахоны, их подняли на помост, где им был зачитан смертный приговор, и церковные власти передали их в руки мирских властей для приведения приговора в исполнение.

Все трое вели себя с достоинством, смиренно и спокойно, – продолжал Никколо, – но выглядели они хрупкими и маленькими. Складывалось впечатление, что они уменьшились в размерах по сравнению с тем временем, когда были полны своего величия.

Уже после полудня первый из них – Сильвестро Маруффи – ступил на эшафот, который представлял высоко расположенную виселицу, сооруженную на деревянном помосте, вокруг которого был разложен хворост. Вскоре его хрупкое и слабое тело уже висело, стянутое веревкой на шее и обвязанное железными цепями. За ним последовал Доменико да Пешиа, а под конец оставили Савонаролу, которому пришлось стать свидетелем смерти своих товарищей. Когда он поднимался на помост, раздался чей-то голос, с издевкой говоривший: «Вот и настал момент для свершения чуда. Давай, пророк, спаси самого себя!» Бывший приор лишь бросил печальный взгляд в его сторону и продолжил свой путь к смерти, не остановившись.

Палач с особой тщательностью накинул петлю ему на шею и мягко отпустил, чтобы в силу исключительной легкости его тела он не сразу покинул этот мир. После этого он быстро спустился и стал разжигать костер, чтобы Савонарола во время своей агонии испытал еще и муку пламени. Однако поспешность палача обернулась тем, что он поскользнулся, упал с лестницы на землю, чем вызвал громкие крики толпы, и чуть не убился сам. Это был потрясающий костер. Огромные языки пламени и небольшие взрывы от спрятанных среди хвороста петард и мешочков с порохом усиливали эффект. Трупы, скованные цепями, горели в течение нескольких часов, постепенно разваливаясь. Остовы тел, уже сожженные, все еще висели на цепях, и толпа попыталась камнями сбить их. Поскольку существовала вероятность того, что многие из присутствовавших постараются завладеть мощами в качестве реликвий, сенат приказал палачу сбить столб и полностью сжечь останки на втором костре.

Пепел под охраной солдат был помещен в короба, которые на телегах были доставлены к Понте Веккьо, а потом содержимое коробов сбросили в реку Арно. Говорят, что многие верующие спустились вниз по реке и с берегов или лодок пытались достать что-либо из плавающих в воде останков.

Жоан снова закрыл глаза и одну за другой произнес несколько молитв из тех, что читались в монастыре Святого Марка. Он испытывал смешанное чувство печали и облегчения, вызванное столь жутким финалом знаменитых монахов. Все они, включая Сильвестро, достойно вели себя до самого конца. Жоан сказал себе, что смерть Савонаролы была еще одним шагом в его борьбе за свободу. Впрочем, за чью свободу? Он продолжил чтение заключительных мыслей своего друга Никколо деи Макиавелли.

Говоря о разоблаченных пророках, чьим единственным оружием являются их молитвы, можно заключить, что дела и реформы живы только тогда, пока чернь верит в них. И здесь заканчивается история брата Савонаролы.

Жоан задумался над этими словами и записал в своем дневнике: «Папа Александр VI одержал победу. Он был прав, заручившись в первую очередь силой оружия, а потом уже духа. Ему нужны как Цезарь, так и дон Микелетто».

Настало время ужина, и Жоан в задумчивости направился в столовую.

– Ты плохо выглядишь, Жоан, – сказала Эулалия, глядя на него с любовью и одновременно наблюдая за тем, как служанки накрывают на стол. – Ты слишком много работаешь.

Жоан улыбнулся, встретившись взглядом с женой, которая ответила ему улыбкой. Она только что покормила ужином Рамона, и ее беременность уже была заметна. Анна ничего не сказала. Она знала, что ее супруг заперся, чтобы прочитать письмо Никколо, и что она позже тоже ознакомится с ним. Знала она и то, что ужасный конец монахов, несмотря на их фанатизм и безумие, печалил ее мужа.

– Да, мама, – ответил он вежливо. – Слишком много заказов на книги, и кто-то должен их печатать, переплетать и продавать…