Музей невинности - Орхан Памук

Тем временем со стороны Топхане и Каракёя раздавался гудок парохода, он напоминал нам о шумном городе, полном людей, и когда я пытался представить, как пароход причаливает к пристани, сам того не желая замечал, как я влился в жизнь Кескинов, сколько времени провел за этим столом и как незаметно между гудками пароходов протекли месяцы и годы.

Страна неуклонно подвигалась к гражданской войне. На улицах рвались бомбы, происходили перестрелки. Желающих ходить по вечерам в кино почти не стало, и это нанесло серьезный удар по индустрии грез. Бар «Копирка», как и другие киношные заведения, был по-прежнему полон народу, но, поскольку зрители теперь боялись высунуть нос по вечерам, все тамошние завсегдатаи сидели без хорошей работы и снимались либо в рекламе, либо в эротике, либо в боевиках, на которые возник спрос. Крупные продюсеры не вкладывали деньги в такие фильмы, которые мы с удовольствием смотрели в летних кинотеатрах два года назад, поэтому я чувствовал, как растет мой вес в глазах компании из «Копирки», где я в те дни старался бывать крайне редко, — ведь я, богатый любитель кино, вкладывал деньги в «Лимон-фильм». Как-то вечером, придя по настоятельной просьбе Феридуна, я заметил, что народу там больше обычного, и, как сказал мне кто-то, теперь «весь Йешильчам пьет здесь», а от застоя кинопроизводства выигрывают только такие вот кинобары.

Тем вечером я сам пил с понурыми киношниками до утра. Помню, в конце ночи мы мило беседовали с Тахиром Таном, приехавшим тогда ради Фюсун в Тарабью. Еще я познакомился с молодой симпатичной актрисой по имени Папатья, и под утро мы с ней, по её же словам, «окончательно подружились». Папатья, несколько лет назад игравшая маленьких девочек, которых все несправедливо обижали и которые торговали симитами, чтобы ухаживать за слепой матерью, или терпели издевательства мачех (в исполнении моей приятельницы Коварной Сюхендан), сейчас, как и все, жаловалась, что не может осуществить мечты, почти не снимается и вынуждена озвучивать эротику. Ей, конечно, хотелось заручиться моей поддержкой. Якобы был какой-то сценарий, который нравился и Феридуну, и, чтобы сняться в фильме, требовалось вмешательство влиятельного человека. С пьяных глаз мне показалось, что Феридун к ней неравнодушен и между ними, как тогда выражались в глянцевых журналах, «духовная близость»; более того, я с изумлением заметил, что Феридун ревнует Папатью ко мне. Под утро мы втроем вышли из «Копирки» и направились по темным переулкам, мимо темных домов, на стены которых мочились пьяницы, к дому Папатьи в Джихангире, где та жила со своей матерью, дешевой ресторанной певичкой. За нами по холоду неотступно следовали грозные собаки, я предоставил провожать Папатью до дома Феридуну, а сам вернулся в Нишанташи.

В те пьяные ночи на грани реальности я с болью думал, что молодость давно прошла и, хотя мне еще и не исполнилось тридцати пяти лет, жизнь приобрела окончательную форму и у меня не будет больше счастья. Наверное, так рассуждает любой турецкий мужчина. Я пытался утешать себя, полагая, будто причина грустных мыслей и того, что каждый новый день кажется мне все хуже и мрачнее, хотя во мне жила сильная потребность любить и быть любимым, — в окружающей меня жизни: постоянно транслировали новости о заказных убийствах, бесконечных перестрелках, о дороговизне и банкротствах.

А иногда мне казалось, что несчастье минует, потому что, бывая по вечерам в Чукурджуме, я видел Фюсун, говорил с ней, забирал с обеденного стола и из дома Кескинов вещи, которые потом, в Нишанташи, напоминали о ней. На ложки и вилки, которые я брал у Кескинов, которыми пользовалась Фюсун, я смотрел как на картину. Или как на фотографию незабываемо прекрасного события.

Бывало, у меня появлялось чувство, что мне лучше жить где-нибудь в другом месте, но от этой мысли делалось вновь нестерпимо больно, и я всеми силами пытался отвлечься. Однако, встречаясь с Заимом и узнавая от него последние сплетни, приходил к выводу, что, отдалившись от скучной жизни богатых друзей, не слишком много потерял.

Заиму все не давало покоя, что Мехмед с Нурджихан после года встреч так еще и не «пошли до конца». Они говорили, что хотят пожениться. Эта новость была главной. Хотя все, включая Мехмеда, знали, что в Париже Нурджихан крутила романы с французами, она, по словам Заима, была преисполнена решимости не отдаваться ему до свадьбы. Сама Нурджихан шутила по этому поводу и говорила, что в мусульманской стране залогом долгого, счастливого и спокойного супружества служит не богатство, а отсутствие физической близости до свадьбы. Похоже, это нравилось и Мехмеду. Оба наперебой говорили о мудрых изречениях предков, рассуждали о красоте османской музыки, о тонком и простом мастерстве старинных мастеров из дервишей. Однако, по словам Заима, высший свет не считал Мехмеда с Нурджихан ни набожными, ни традиционными за их увлечение османской культурой, а все потому, что они напивались чуть ли не на каждом приеме. Подчас оба едва стояли на ногах, но ни один из них не переставал обращаться с другим вежливо и заботливо, о чем с уважением отметил Заим. Пьяный Мехмед воодушевленно говорил, что пьет не то вино, которое известно по старинным стихам, и не винный нектар, воспетый в поэзии, а самое обычное и обязательно читал строки из Недима[21]и Физули[22], — никто, правда, не знал, точно ли он их воспроизводил; затем, пристально глядя на Нурджихан, поднимал бокал за любовь Аллаха. Окружающие воспринимали столь дерзкие выходки без недовольства, нередко даже с уважением, потому что, как уверял Заим, после расторжения нашей помолвки с Сибель девушек из высшего общества не на шутку встревожил ветер изменчивости. Было понятно, что наша история стала поучительным примером для всех и назиданием не слишком доверять мужчинам. Поговаривали, будто матери, у которых были на выданье дочери, советовали им в те годы быть очень осторожными, и виной тому оказалась моя с Сибель несостоявшаяся свадьба. Стамбульский свет — такой хрупкий мирок, где, как в маленькой семье, все смотрят друг на друга и о каждом знают почти все.

С 1979 года я привык к своему образу жизни и установленному мной равновесию между своим домом, работой, визитами к Кескинам и возвращением в «Дом милосердия». Я часто ходил туда смотреть на свою постоянно росшую коллекцию вещей Фюсун, которая вызывала во мне смешанное чувство восхищения и растерянности, и вспоминал о счастливых часах, проведенных там с ней. Вещи, которых становилось все больше, постепенно оборачивались символами моей непреходящей любви. Иногда они служили не утешением, напоминавшем о пережитом счастье, а отзвуками огромной бури, бушевавшей у меня в душе, и их можно было потрогать руками. Иногда я стеснялся этих вещей, мне совершенно не хотелось, чтобы их когда-нибудь увидел посторонний человек; но меня пугала мысль, что если так дело пойдет и дальше, то через несколько лет все комнаты квартиры заполнятся принесенными мною вещами-воспоминаниями сверху донизу. Я брал их из дома Кескинов не думая о будущем, а лишь для того, чтобы они не давали забыть прошлое. Кто же знал, что с годами эти вещи заполнят собой пространства. Ведь почти все восемь лет я представлял, что вот, еще несколько месяцев, самое большее полгода, и Фюсун бросит мужа, а потом мы поженимся.