Музей невинности - Орхан Памук

Слово «оторвать», конечно же, намекает на возможность заполучить частичку тела возлюбленного, которому мы поклоняемся. За три года её мать, отец, стол, за которым мы ужинали, печь, ведро с углем, фарфоровые статуэтки собачек, спящих на телевизоре, бутылки из-под одеколона, сигареты, стаканы для ракы, сахарницы, — все, что было в их доме, постепенно стало для меня частью Фюсун. Насколько я был счастлив, насколько мог быть счастливым, видя Фюсун, настолько же радовался, когда забирал что-то (слово «воровал» здесь неуместно) из дома Кескинов — то есть из жизни Фюсун. Обычно — по три-четыре предмета, иногда побольше — по пять или шесть, а в самые грустные дни по десять-пятнадцать. Я уносил их в «Дом милосердия». Мне доставляло огромное наслаждение быстро положить в карман какую-нибудь вещицу, например солонку, которую она только что изящно держала в руке, задумчиво глядя в телевизор; а за беседой, глотая ракы, сознавать, что солонка у меня в кармане и теперь я «ею обладаю». В такие вечера я уходил от Кескинов без особых трудностей.

То были самые несчастливые годы не только для меня, но и для Фюсун. Много лет спустя, когда жизнь столкнула меня со странными, часто одинокими и одержимыми стамбульскими коллекционерами и когда я посещал их дома, забитые бумагами, мусором, коробками и фотографиями, я пытался понять, что чувствуют эти люди, когда собирают крышки из-под лимонада или портреты актеров; что означает для них каждый новый предмет; и вспоминал, что чувствовал я, когда собирал вещи из дома Фюсун.

Прошло много лет, и я отправился путешествовать по миру. Целью моей было осмотреть все музеи мира, и, повидав за день в Перу, Индии, Германии, Египте или какой-нибудь другой стране десятки тысяч маленьких и странных вещей, по вечерам я выпивал стаканчик-другой, потом часами бродил в одиночестве по улицам чужих городов. В Лиме, Калькутте, Гамбурге, Каире — повсюду я заглядывал в окна домов и через занавески видел, как люди ужинают всей семьей перед телевизором. Иногда даже под различными предлогами заходил к людям, фотографировался с хозяевами дома. Именно так я заметил, что почти везде на телевизоре, перед которым по вечерам собиралась вся семья, стоит фарфоровая собачка. Почему миллионы семей в разных уголках земного шара стремились поставить именно её?

Интересоваться этим вопросом я начал у Кескинов. Фарфоровая собачка, которая попалась мне на глаза во время первого прихода в дом Фюсун, как позднее выяснится, до появления телевизора стояла на радиоприемнике. Под ней была постелена вышитая салфетка. То же самое я видел в Тебризе, в Тегеране, на Балканах, на Востоке, в Лахоре и в Бомбее. Иногда рядом с собачкой помещали маленькую вазочку или морскую раковину (однажды Фюсун со смехом прижала мне её к уху, чтобы я послушал шум океана, спрятанного в ней), часто собачку (или даже несколько) ставят рядом с пепельницей, чтобы она её охраняла. Иногда казалось, что какая-нибудь собачка сейчас качнет головой или прыгнет на пепельницу. Я полагал, что тетя Несибе знает этот секрет, но в декабре 1983 года оказался невольным свидетелем того, как Фюсун переставила собачку на телевизоре, пока я с восхищением смотрел на неё. В тот раз она передвинула её от нетерпения — мы все сидели за столом и ждали ужин, который готовила её мать. Но почему все-таки на телевизор ставили собачек, это не объясняло. В последующие годы там расположилась еще одна фигурка, также рядом с пепельницей. Появились, но почти сразу исчезли две пластмассовые собачки, которые умели качать головами и в те годы были популярным украшением на лобовом стекле в такси и на рейсовых автобусах. Способность собачек быстро появляться и столь же стремительно исчезать, о которой никто ничего не говорил, была связана с моим уже откровенным интересом к вещам Кескинов. Собачки исчезали, а Фюсун с тетей Несибе чувствовали либо знали, что их, как и другие вещи, «брал» я.

Признаться, мне совершенно не хотелось показывать свою коллекцию либо рассказывать о моей ставшей навязчивой привычке кому-то постороннему, потому что я чувствовал стыд. Некоторые предметы — такие как спичечные коробки, окурки от сигарет Фюсун, солонки, кофейные чашки, шпильки и заколки — забирать получалось почти незаметно. Исчезновение же пепельницы, чашки или тапки вызывало переполох, поэтому со временем я начал покупать и приносить взамен унесенных вещей новые.

— Тетя Несибе, помните, мы на днях говорили о собачке с телевизора! Так вот: она у меня. Она случайно разбилась. Взамен я принес эту, тетя. Покупал на Египетском базаре зерно и тыквенные семечки для Лимона, там и увидел в одной лавке...

— А этот черноухий хорош! Настоящий уличный пес... Ах ты, черноухий! Ну-ка садись вот сюда. Такие штучки ведь людей успокаивают, бедный мой мальчик....

Она брала фарфоровую собачку у меня из рук и ставила снова на телевизор. Некоторые из этих молчаливых существ действительно дарили нам ощущение покоя. Другие смотрелись угрожающе, третьи были откровенно уродливы, неприятны, но благодаря им мы чувствовали, что пространство, где мы находимся, охраняется собаками, и поэтому мы в безопасности. По вечерам на улицах квартала, отдаваясь эхом, гремели выстрелы, и мир за порогом казался все тревожнее. Черноухий пес, по мнению Кескинов, был самым симпатичным из всех, сменившихся на телевизоре за восемь лет.

В сентябре 1980 года произошел новый военный переворот. Утром я отчего-то встал раньше матери и, увидев абсолютно безлюдный проспект Тешвикие и столь же пустынные улицы, прилегающие к нему, угадал, что происходит, ибо с детства повидал несколько военных переворотов, случавшихся раз в десять лет. Потом услышал гул едущих военных грузовиков с солдатами, напевавшими военные марши. Я включил телевизор, посмотрел на торжественный парад, послушал речи захвативших власть генералов, а затем вышел на балкон. Неожиданно установившаяся тишина и шелест каштанов от легкого ветра во дворе мечети обратили мои мысли в прошлое. Ровно пять лет назад в столь же ранний час мы с Сибель вышли на этот балкон после вечеринки в честь окончания лета и увидели, как замер мир.

— Хорошо, что переворот! Государство стояло на грани гибели, — радовалась мать, слушая по телевизору патриотические народные песни в исполнении военного певца с большими густыми усами. — Но зачем они этого мужлана на телевидение пустили?! Фатьма, приготовь поесть! Что в холодильнике? Бекри сегодня не сможет прийти.

В тот день из домов выходить запретили. Глядя на военные грузовики, то и дело проносившиеся по проспекту, мы понимали, что в эту минуту арестовывают и увозят многих политиков, журналистов и обычных людей, и радовались, что никогда не вмешивались в политику. Все газеты в срочном порядке подготовляли новые выпуски, где восторженно прославляли переворот. Я просидел дома с мамой перед телевизором до вечера, читая газеты и глядя из окна на открывающуюся красоту города; по телевизору без конца крутили объяснения генералов причин переворота и кинохронику с Ататюрком. Я думал о Фюсун, о её родителях, пытался представить, что сейчас происходит в Чукурджуме. Ходили слухи, что в некоторых кварталах обыскивали каждый дом, как во время событий 1971 года.

— Теперь можно будет спокойно ходить по улицам! — радовалась мать.