Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

Возвращаюсь обратно совершенно обессиленный. Ноги вымокли от крови — её потоки залили улицу. В развалинах ползают большущие, как поросята, пауки-кровососы. Они еле тащат свои отяжелевшие брюшка, из которых тянутся толстые, липкие, розово-красные паутинные нити, и там, где они проползают, уже не пройти. Но идти надо. Эта резиновая паутина липнет к подошвам, растягивается, обматывается вокруг щиколоток, шагу не давая сделать, и ноги становятся похожими на две огромные коробочки хлопка.

Светает, и я спешу рассказать матушке о том, что было ночью, но она мечется, словно не замечая меня. Торопливо грузит на тележку детей и вещи, винтовку тоже, конечно, не забывает. Ищу взглядом пауков, но не вижу ни одного. Знаю, знаю — под обломки забрались, там их и найдёшь, если разбросать куски кирпичей и замшелую черепицу. На ней осталась красноватая паутина, и её переплетения очень красиво смотрятся под зимним солнцем. Подобрав коровью кость, наматываю на неё паутину; она слипается, превращаясь в прозрачный пружинящий ком. Таща его за собой, выхожу за деревню, — кажется, что дорога за спиной устлана розовым шёлком.

На дороге вдруг появляется множество людей, большинство в военной форме. Даже те, кто не в форме, опоясаны кожаными ремнями, сзади висят гранаты с деревянными ручками. Вокруг валяются позеленевшие гильзы, в придорожной канаве лежит мёртвая лошадь с развороченным брюхом, громоздятся ящики из-под снарядов. Матушка вдруг хватает с тележки винтовку и швыряет в затянутую белым ледком канаву. На нас испуганно смотрит носильщик — на шесте у него два тяжёлых деревянных ящика. Он ставит ношу на землю, спускается в канаву и вытаскивает винтовку. В этот момент я вижу тот самый одиноко стоящий жужуб. Жужуб на месте, а покойницы нет. Кора кое-где разодрана — тут она свои острые когти и вытаскивала. Вполне возможно, ушла в колючие кусты, чтобы скитаться неприкаянным духом. Вряд ли её отнесли обратно в дом: за деревней трупы валяются на каждом шагу.

На подходе к Ванцзяцю дохнуло волной горячего воздуха, как из сталеплавильной печи. Над деревушкой, окутанной туманом, клубился дым, деревья на околице покрыл густой слой сажи, налетающие непонятно откуда тучи мух облепили внутренности дохлых лошадей и лица мертвецов.

От греха подальше матушка повела нас в обход, по тропе, совершенно разбитой колёсами. Нам с тележкой пришлось нелегко. Матушка сняла с оглобли маслёнку и, макая в неё гусиное перо, смазала ось и ступицы колёс. Руки у неё распухли и напоминали пирожки из гаоляна.

— Пойдём-ка вон в ту рощицу, передохнем, — предложила она, закончив со смазкой.

Лу Шэнли и братья-немые, эти трое пассажиров, за столько дней привыкли сидеть молча. Они понимали, что восседать в тележке — последнее дело, не то что шагать самим и никого не утруждать, поэтому им стыдно было даже пикнуть. Смазанные колёса бодро поскрипывали, как бы доказывая, что могут выдержать ещё долгий путь. На обочине высохшие стебли гаоляна сплелись в живую изгородь. Кое-где чёрные метёлки ещё торчали, а где-то уже поникли.

Добравшись до рощицы, мы наткнулись на замаскированную артиллерийскую позицию. Орудия стояли, подняв толстые стволы, — ну просто старые черепахи, вытянувшие шеи. Они были замаскированы ветками, а большие резиновые колёса врыты глубоко в землю. Позади штабелями составлены деревянные ящики. Некоторые были вскрыты, и в них виднелись аккуратно уложенные желтоватые снаряды, на вид очень хрупкие. Кое-кто из орудийных расчётов — с сосновыми ветками на шапках, тоже для маскировки, — устроился на корточках под деревьями, потягивая воду из эмалированных кружек, а кое-кто просто стоял. На костре в большом котле с приваренными ручками булькала конина. Как я догадался, что это конина? Просто из котла торчала конская нога с подкованным копытом, вся в густой шерсти. Длинная шерсть свисала, как борода у козы, а подкова в форме полумесяца блестела на солнце. Повар подложил в костёр сосновую ветку, дым пошёл столбом, вода в котле забурлила, и несчастная лошадиная нога начала беспрестанно подрагивать.

Подбежавший мужчина, по виду офицер, вежливо предложил нам повернуть назад. Матушка холодно отказалась:

— Будешь настаивать, служивый, мы, конечно, уйдём. Но нам придётся крюк дать.

— Вы что, смерти не боитесь? — поразился тот. — Ведь вас может разнести в клочья! Наши снаряды тяжеленные, огромные сосны и те на щепки раскалывают.

— Мы и сюда-то добрались не потому, что боимся смерти, а потому, что смерть нас боится, — заявила матушка.

Офицер отошёл в сторону:

— А что я, собственно, вас держу? Вот уж любитель во всё нос совать… Ладно, идите.

Дальше мы брели уже по краю белой солончаковой пустоши. Окаймлявшие её со всех сторон дюны были усыпаны солдатами, как саранчой. Их было столько, что, казалось, даже песок изменил цвет под стать их форме. Между дюнами, вздымая клубы пыли, носились маленькие, похожие на кроликов, лошадки. Сотни дымков от костров поднимались вверх и, достигнув ярко освещённого солнцем пространства, рассыпались на клочки, неспешно сливаясь в пелену. Расстилавшуюся впереди серебристую, как море, пустошь можно было видеть лишь на расстояние полёта стрелы: всматриваться вдаль не позволял слепящий свет. Выбора у нас не было, мы могли лишь следовать за матушкой. Точнее, за Лайди. На всём протяжении этого врезавшегося мне в память похода она тащила за собой тележку, как безропотный трудяга мул. Она и пальнуть из тяжеленной винтовки могла, защищая место нашего ночлега. Лайди стала мне ближе, я проникся к ней уважением. И хотя в прошлом она строила из себя дурочку, из её героико-романтической арии этой высокой ноты не выкинешь.

Мы продвигались по пустоши всё дальше, и месить грязь разбитой дороги становилось даже труднее, чем идти по бездорожью. Поэтому мы свернули на солончаки, которые из-за клочков ещё не растаявшего снега смотрелись как лысина на запаршивевшей голове. А редкие кустики сухой травы напоминали остатки волос. Казалось, отовсюду грозит опасность, но в ясном небе раздавались трели жаворонка, а стайка бурых, как пожухлая трава, кроликов, выстроившись полукругом в боевом порядке и пронзительно вереща, нападала на старого седого лиса. Должно быть, они изрядно от него натерпелись, раз сейчас так смело шли в атаку. Позади кроликов дикие козы с точёными мордами постоянно перебегали с места на место, и было непонятно, то ли они на стороне кроликов в этой схватке, то ли просто глазеют на происходящее.

В траве блеснул какой-то предмет. Ша Цзаохуа подала его и передала мне. Это была консервная банка, а в ней — несколько золотистых рыбок, залитых маслом. Я вернул банку Ша Цзаохуа. Она вытащила одну рыбёшку и протянула матушке. Та отказалась:

— Не буду, сама ешь.

Ша Цзаохуа слопала рыбку, вытянув мордочку, как кошка. Из корзины с мычанием протянул грязную ручонку старший немой. То же сделал и младший. Ша Цзаохуа сначала глянула на матушку, словно спрашивая разрешения, но взгляд матушки был устремлён вдаль. Ша Цзаохуа дала братьям по рыбке, и банка опустела. Осталось лишь несколько отвалившихся кусочков и немного жёлтого масла. Высунув длинный язык, она вылизала банку дочиста.