Сен-Жюст. Живой меч, или Этюд о счастье - Валерий Шумилов

«Репрессивное» обоснование принятого декрета было поручено Сен-Жюсту. После докладов о жирондистах и революционном порядке управления он, отстранив от этой миссии Барера, с молчаливого согласия Робеспьера взял на себя роль докладчика по самым основным вопросам текущей политики.

16 октября, выступая в Конвенте, Сен-Жюст был краток:

– Можно желать блага всем народам на земле, но в действительности можно творить благо только для своей страны… Если вы будете щадить своих врагов, такое поведение сочтут не добродетелью, а слабостью; а слабость в отношениях между нациями, как и в отношениях между людьми, находит мало приверженцев.

Вместо обоснования репрессий только против англичан Сен-Жюст предложил «для равновесия» расширить их на всех иностранцев. Конвент принял его мотивировку без возражений и декретировал: «Иностранцы, подданные правительств, с которыми Республика ведет войну, будут находиться в тюрьме до заключения мира».

Несмотря на все заверения, что война объявляется не народам, а королям, на самом деле это было объявлением войны против других наций, войны по национальному признаку, и депутаты почувствовали торжественность текущего момента [106]. Особенно потому, что в то самое время, как Сен-Жюст читал свой доклад, с эшафота площади Революции падала отрубленная голова французской королевы, бывшей австрийской принцессы, Марии-Антуанетты. Война, объявленная Французской Республикой «монархическим нациям» Европе, теперь действительно могла окончиться только «победой или смертью» самой Республики.

На следующий день, читая донесения о процессе и казни «вдовы Капет», до которых до этого у него не доходили руки, Сен-Жюст в очередной раз поразился грубой и извращенной фантазии Эбера, вызванного на допрос во время процесса в качестве свидетеля: «Отец Дюшен» обвинил Антуанетту в растлении восьмилетнего сына, для чего представил трибуналу собственных «свидетелей» из числа охраны и прислуги бывшей королевской семьи в Тампле. К счастью, у государственного обвинителя Фукье-Тенвиля хватило ума не развивать щекотливую тему, но Сен-Жюст подумал: а не преследовали ли «крайности» Эбера, доходящие уже до последней «сверхпатриотичной» черты – до извращений, совсем другую цель? Не был же на самом деле Эбер, назвавший казнь «вдовы Капет» «лучшей радостью Отца Дюшена», настолько глуп, чтобы не понимать, что его извратительные речи не могли не вызвать сначала возмущение,

а потом и сочувствие к казненной королеве со стороны даже ее ярых ненавистников?

Робеспьер был вполне согласен с Сен-Жюстом в отношении Эбера, но развить эту тему в Комитете общественного спасения они не успели: прямо с поля сражения при Ватиньи прибыл Карно. Сообщая об одержанной им вместе с генералом Журданом победе, он выразил уверенность в прочности Северного фронта, по крайней мере, до весны. Зато выказал опасение, что Восточный фронт, ослабленный переброской войск на Северный фронт, может не выдержать натиска противника. Со времени падения Майнца Рейнская и Мозельская армии непрерывно отступали и, в конце концов, оказались отрезанными одна от другой. Рейнская армия, пытавшаяся удержать фронт по Виссамбургской линии, проходившей к северу от Лаутера, была разбита при Виссамбурге и Лотербурге и откатилась назад, оставив в осаде Форт-Вобан и Ландау – главные укрепленные пункты на северо-востоке. Мозельская армия, разбитая при Пирмазенсе, отступила к Саару, оставив в осаде Бич. Линия обороны была прорвана, путь в Лотарингию и Нижний Эльзас соединенным австро-прусским силам был открыт. Карно прибавил, что согласно вполне надежным сведениям богачи Эльзаса, прежде всего, в Страсбурге, уже ведут секретные переговоры с неприятелем, чтобы сдать ему главный город департамента.

Сен-Жюст, чувствуя невысказанный упрек Карно (ведь это согласно его решению Северный фронт был укреплен за счет Восточного), немедленно потребовал себе мандат чрезвычайного уполномоченного Комитета общественного спасения и в тот же день вместе с Филиппом Леба, членом Комитета общей безопасности, выехал на фронт спасать Республику.

22 октября – 29 декабря 1793 года

4 брюмера [107] он первый раз был в огне – сторожевые отряды республиканцев столкнулись с разъездами противника в Рейхштетском лесу. Сражение не было горячим – бой рассыпался на множество отдельных стычек, обе стороны вяло перестреливались, наконец, когда комиссар повел своих людей в штыковую атаку, австрийцы отошли [108].

Сен-Жюст, на ходу повернувшись в сторону, ткнул пистолетом в чье-то искаженное лицо с налитыми кровью глазами, оказавшееся у него на пути, выстрелил и, даже не глядя, рухнул ли его противник на землю или нет, еще некоторое время шел за отстреливающимися австрийцами. Ему помнилось, как он проходил сквозь густые клубы порохового дыма и как ему было тяжело дышать. Потом он еще кого-то рубил, – клинок его сабли несколько раз скрежещуще сталкивался с вражескими прикладами; видел вспышки выстрелов из направленных на него (ему, новичку, казалось, только на него!) ружей; слышал, как пули странными свистящими щелчками хлестали по кустам и деревьям вокруг, не попадая в него только чудом. А потом внезапно все кончилось, и комиссар Рейнской армии увидел перед собой бледное лицо Леба, шедшего в арьергарде, удивленно-настороженные лица офицеров и одобрительно улыбающиеся лица солдат.

Старых вояк он удивил по-настоящему. Уже позже, к концу кампании, Сен-Жюст удостоился от них наивысшей похвалы. Это было через два месяца в сражении на высотах Гейсберга, в котором комиссар вновь лично возглавил атаку, и его выделяющаяся трехцветным плюмажем шляпа народного представителя и полувоенная одежда служили отличной мишенью, но он, словно не замечая свистевшие вокруг пули, скакал в самую гущу схватки (вот когда пригодились детские уроки конной езды и фехтования, данные ему отцом!). Делегация солдат, посланная к Сен-Жюсту после этого боя, торжественно провозгласила его «славным малым» и «настоящим солдатом».