В свободном падении - Антон Секисов

Антон Секисов

В свободном падении

1

— Как ты будешь жить один, глупый ребёнок? Ты несамостоятелен и рассеян, не приспособлен ни к чему. Ты сразу помрёшь от грязи или от голода.

Я собирался торопливо, как вор. В походную сумку падали случайные, попавшие под руку вещи.

— Скажи мне, хотя бы раз в жизни ты держал веник в руках? Знакомо ли тебе устройство сливного бачка? Знаешь ли ты, где находятся счётчики?

Надо мной возвышалась, на две головы ниже меня, бабушка. По паркету, зловеще шурша, скользили сестрины тапки. Женщины наседали. Загнанный в угол зверь, я судорожно совал в щель сумы книги и плакаты. Плакаты, как назло, не давались, не желали срываться со стен, а сорвавшись, не сгибались в бумажные трубки. Борясь так с одним из них, я изорвал его в клочья.

— Лох, — с удовольствием констатировала сестра. Я показал ей свой средний палец, в ответ она показала мне свой.

До чего же красивые у моей сестры пальцы! Миниатюрные, стройные и очень ухоженные, просто прелесть, а не пальцы, если уметь абстрагироваться от символики. Но я обратился к бабушке.

— Бабушка, а ты не забыла сколько мне лет? — лет мне правда очень много, я даже стесняюсь, не буду называть, — в моём возрасте Йен Кертис и Сид Вишез уже были мертвы. Артюр Рембо несколько лет как, бросив писать, ходил в прижизненных классиках.

Бабушка захлопала чёрными ресницами. Она всё ещё красилась, густо, трагически вызывающе. В блёклых глазах — сосредоточенное непонимание. Вероятно, нужны были другие исторические примеры, близкие ей: Шолохов? Лев Давидович Троцкий-Бронштейн? Но общий смысл бабушке всё равно ясен.

— Раньше были другие времена. У нынешней молодёжи запоздалое развитие. Беспомощные, умственно неполноценные дети до сорока лет.

Я сорвал со стены гитару и стремительно рванул напролом. Бабушка и сестра стояли насмерть. «Ребята, не Москва ль за нами? Умрёмте ж под Москвой, как наши братья умирали», — прочёл я в их решительных глазах. Я отступил вглубь комнаты, к окну, изнывая и маясь. Гитарный ремень успел уже натереть плечо.

— Прогноз погоды, мама! — закричала из своей комнаты моя мама.

— Я не могу подойти, не видишь, Татьяна? Пытаюсь уберечь твоего сына от роковой ошибки. А тебе как будто бы всё равно. Абсолютно наплевать на родного сына! Просто абсолютно. Какое там атмосферное давление передают?

— 752, мама!

— Повышенное, — качнула головой бабушка. Её твердокаменные кудряшки, как игрушечные бубенцы, сотряслись. — Опять завтра буду орать от боли. Очень чувствительный у меня сустав, — сообщила она сестре, будто бы та не знала. Знали мы все, давно, наизусть.

Воспользовавшись лёгкой неразберихой, я прорвался по центру, локтями раздвинув родственниц. Морщинистые руки коснулись, но не сумели сдержать меня. Я вырулил в коридор. Коридор был длинный, но узкий и тёмный, за что был прозван нашим семейством кишкой. Я протиснулся по этой кишке с трудом, застревая в хватких стенах грифом, плечами, давя разбросанную в беспорядке обувь необутыми тяжёлыми стопами. Хрястнул с наскока замком и вырвался из кишки наружу.

— Стой! Куда босиком! — надрывный бабий вопль, нагнав меня, скатился дальше по лестнице. Я бежал в носках, рваные «конверсы» держа перед собой, как олимпийский огонь, навстречу свободе.

Прощание хотя и не прошло в тёплой и дружеской обстановке, как ожидалось, но всё же осталось в прошлом, решил для себя я и отставил только что состоявшийся досадный эпизод на пыльную полку истории. Пролёт за пролётом, я преодолел безлюдную лестничную спираль.

Выскочив из подъезда, я врезался с наскоку в нерасторопное и рыхлое существо, копошившееся с ключами.

— А это ты… Андрей, — проскрипело существо неприязненно, сдержав завязшую на губах злую брань. Я тотчас опознал в существе Бориса, старинного бойфренда моей сестры. Поразмыслив, Борис с нелёгким сердцем всё же нагнулся и подобрал выскользнувшую из рук железную связку. Вместе со всей страной Боренька жил по неписанным законам уголовного мира, запрещающим, среди прочего, и подбирать оказавшиеся на земле предметы.

Что мне было известно про Бориса? Борис работал в банке, оформлял потребительские кредиты. Что мне нравилось в Борисе? Практически ничего, но особенно гнусной казалась его высокая ретро-причёска в сочетании с ухоженной рыжей бородой. Борода из-за своего цвета напоминала размазанный по лицу навоз.

— Борис, — я церемонно пожал его потную ручку и, не удержавшись, ущипнул за бороду двумя пальцами.

— Когда ты перестанешь кривляться, Андрей? — Боря скривил губы, нервно смахивая мою ладонь. К Бориной бороде я питал необъяснимую слабость: она притягивала меня, такая ровная и сдержанная, как лужайка в предместьях Лондона. Обработанная триммером, борода Бориса разительно отличалась от тех буйных бород, которые обыкновенно лицезрел я, бород филологов, поэтов и рок-музыкантов, с остатками еды в них и если и стриженных когда, то стриженных в темноте и садовыми ножницами. Хорошая борода, повторюсь, остальное не выдерживало критики.

— Подбрось меня до метро, а, Борис? — попросил я (Борис снова теребил в руках ключ сигнализации).

— Не могу, нет времени, — отказал он мне, довольно улыбнувшись. Он всегда улыбался.

Он улыбнулся широко, и я увидел его мокрый и белый язык, тот самый язык, которым он неутомимо лез в рот к моей сестре при каждом удобном случае. Я почувствовал слабый рвотный рефлекс и откашлялся.

— А ты куда так летишь? На концерт опаздываешь? — слово «концерт» Борис попытался наполнить как можно большим количеством яда.

— На свободу, лечу, борода! — ответив Борису, я снисходительно хлопнул его под зад и, так и держа обувь в руках, побежал дальше.

По расписанию уже должна была быть весна, но природа снова нас обманула: на улицах снежная крупа и яростный ветер. Совершенно бесцеремонный, лепил он в человеческие лица бумажным сором, задирал пешеходам платья и срывал с них кепки, выставляя напоказ неприглядное: заштопанные женские колготки и неряшливые мужские плеши. Суетясь и злясь, бежали трусливые пешеходы в свои укрытия. Я же, напротив, бросал вызов не торопящейся нас покидать зиме. Я требовал весны, невзирая на обстоятельства, и в колючую стужу был уже по-весеннему одет: на мне была лёгкая короткая куртка и обмотанный несколько раз вокруг шеи красный платок (под цвет не сомкнувшихся несколько ночей подряд глаз). Холод пробирал меня до костей, но я не подавал вида, и, сцепляя зубы, стоически дожидался на остановке троллейбуса.

Оказавшись в нём, я встал у окна, ухватился за заиндевевший поручень. Пассажиры сидели в распахнутых меховых ушанках и в варежках — поганые конформисты. Я плевал на них своей на лету превращавшейся в лёд