Боги соседнего подъезда - Альберт Пшенников

Альберт Пшенников

Боги соседнего подъезда

Эпиграф: Да.

Пустое место

Кольшиц ехал в метро. Свободных мест было много, поэтому он сел на скамью и стал смотреть на дверь. Напротив него сидел на своем месте Савушкин и что-то читал.

На Полежаевской рядом с Кольшицем грузно опустился Краснов, и тут же полез в карман за телефоном. Кольшиц скользнул по нему взглядом, и снова начал смотреть на дверь. Савушкин по-прежнему сидел и читал.

На Беговой поезд затормозил резче, чем обычно. Кольшиц навалился на Краснова, и не сразу вернулся обратно. Краснов подумал, что Кольшиц голубой, и посмотрел на него неприязненно. А Савушкин и ухом не повел.

Кольшиц не был голубым. Но истолковал взгляд Краснова по-своему. Он почему-то подумал про свою национальность. И посмотрел на Краснова, как на дверь. Савушкин поправил очки и продолжил чтение.

Краснов не был антисемитом, но жутко не любил голубых. Он подумал маленько, отвел глаза к двери и пробормотал себе под нос: развелось тут вас. Смотрел он при этом почему-то прямо на Савушкина.

Тем временем рядом с Савушкиным опустился пятиклассник Тимкин. Утром мама выдала Тимкину трусы и майку с парусами, и теперь паруса непрерывно перемещались по его голому телу и щекотали бока. Поэтому Тимкин вертелся и болтал ногами, и даже разок несильно пнул Савушкина. Тот помолчал и перелистнул страницу.

Кольшиц вдруг вспомнил, что у него черный пояс по дзюдо. Почти черный. Он откинулся назад и аккуратно ткнул Краснова локтем в мягкий, под курткой, бок. Савушкин и тут не шелохнулся.

Краснов посмотрел на Кольшица. Кольшиц посмотрел на Краснова. Время остановилось в черной дыре около Баррикадной. Оба забыли про семьи свои. В глазах у них была лютая ненависть.

Над Савушкиным навис Дорбидзе, и близоруко начал рассматривать схему метро. Его большая сумка свесилась вперед через плечо и повисла в прямо перед лицом Савушкина. Савушкин вставил голову в пространство между сумкой и поручнем, и скосил глаза в книжку.

Краснов и Кольшиц демонстративно отвернулись друг от друга, и начали смотреть на Савушкина. От их взглядов пиджак Савушкина почти что задымился. Савушкин расстегнул пуговицу на вороте, и заново перечитал предыдущий абзац.

Сомова села с другой стороны Савушкина и практически легла на него. Она ехала после ночной смены, и еще не успела позавтракать, поэтому тут же уснула. Читать стало невозможно. Савушкин прикрыл глаза и не двигался.

Он сидел на своем месте. Кольшица загородили — он шумно дышал, мысленно жуя Краснова вместе с его черным поясом. Краснов уже видел вагон в синем цвете. А Дорбидзе все возил и возил пальцем по схеме, шепча названия переходов, и его сумка стучалась о Савушкинов лоб. Пятиклассник Тимкин вертелся, надувая паруса. И Сомовой снилось, что она забыла что-то очень важное.

Когда доехали до Китай-Города, Савушкин осторожно выполз из-под Сомовой, и вышел.

Без него в вагоне стало как-то пусто.

Гаврилов

В первую же ночь у Гаврилова украли тапки.

«Купим новые, — сказала жена. — Пойдем к морю, и купим!» Но Гаврилов отказался. Из принципа.

Пока жена еще раз осматривала сумки, Гаврилов увидел выходящего с полотенцем под мышкой Гогенко.

— Доброго утречка, — прогудел Гогенко. — Вчера приехали? А мы тут уже неделю отдыхаем!

— Доброго, — ответил Гаврилов. И добавил сосредоточенно: Тапок тут моих… не видали?

Тапок Гогенко не видал. И оттого отношения между семьями сразу не сладились.

На пляже сначала все шло хорошо. Но потом камни дьявольски нагрелись. Гаврилов шел по ним, выворачивая пятки, и шипел от боли. Тапки, — думал он. — Где мои тапки?

Со следующего дня Гаврилову приходилось вставать ни свет, ни заря, чтобы занять место рядом с морской полосой. Но туалет, кабинка переодеваний… Мучения Гаврилова продолжались. Он смотрел на море, потом переводил взгляд на ноги счастливцев, которые шли по камням. Закрывал глаза и видел светящееся пятно в виде большого тапка.

Дети Гаврилова играли в съемном доме в увлекательную игру. Они разбили участок на квадраты, довели до седины дворового пса, но тапок так и не нашли.

Когда хозяйка Манукян приготовила восхитительное лобио, Гаврилов сказал семье: тут что-то не так. Бесплатно и так вкусно… А не она ли стащила тапки?

Это бы ничего, но из-за того, что Гаврилов старался меньше ходить по пляжу, он залезал в море редко, потом жадно и долго нырял, и в результате схватил насморк. Сидя в тени и глядя на купающуюся семью, он думал о тех, кто мог свершить с ним такую неимоверную подлость.

Гогенки к тому дню уехали. Вместо них поселилась семья Лист. Папа Лист, мама Лист, дети-листочки. Тапки украсть они не могли. Но семья попалась шумная, отдыхала с азартом, и Гаврилов смотрел на них кисло.

Выбрались на экскурсию. «Какие спокойные жители! Приятный город, не правда ли?», — спросила пенсионерка Реброва. Гаврилов помолчал, хлюпая носом, и кратко ответил: Ворье.

И только в офисе Гаврилова прорвало. «Проклятые тапки! — сказал он Непошитову. — Из-за них весь отпуск коту под хвост!»

Да, — ответил Непошитов. — Не повезло.

Люди

Когда Кравец зашел в маршрутку, в ней громко играл шансон. Кравец поморщился — он предпочел бы ехать в тишине. Работал он учителем начальных классов, и сейчас, после трудового дня, голова у него опухла от шума.

Но в маршрутке, кроме водителя, сидела еще студентка Самойлова и бугай Нилов, и Кравец не посмел проявлять недовольства. Ладно, — подумал он, — не дома. Потерплю.

Студентка Самойлова училась на третьем курсе консерватории. Шансон был для нее мучителен. Она вставила наушники, попыталась повторить домашнее задание, но тщетно. Тоскливо глядела в окно, пенсионно размышляя о деградации вкусов.

Бугай Нилов фанател от тяжелого металла. Он с радостью растоптал бы проигрыватель с примитивной музыкой и тошнотворными песнями, но считал, что хозяин здесь шофер. Скрипел зубами и считал, через сколько остановок ему выходить.

А шофер Баранкин… Он и рад был бы поставить любимую аудиокнижку. Но его коллеги всегда ставили у себя шансон, и только шансон. И все пассажиры, как считал Баранкин, не любят копаться в смыслах, и шансон в дороге — для них самое то.

Баранкин утром заводил свою маршрутку, привычно врубал шансон, и больше в течение дня уже не задумывался. Все они — и шофер, и пассажиры, — знали, что нужно думать о других и уметь жертвовать