Б/У или любовь сумасшедших - Ольга Романовна Трифонова

Ольга Романовна Трифонова

Б/У или любовь сумасшедших

Часть I

Усни — и всё в загадке станет ясно.

Иаков I

Ну что ж, посмотрим очередного бедолагу. Что там у него? «При падении повреждена левая височная область, возможно кровоизлияние. Под сомнением лобные доли… Как же он так грохнулся неловко? Надо вызвать Митю, какие-то помехи и на мониторе, и на электроэнцефалографе. Ну да бог с ними — рутинный случай. Сегодня пойдут послойные снимки. Господи, как надоела эта бесконечная ночь-сумерки! Так, пошли снимки, опять с помехами. Черт знает что, неужели так трудно заэкранировать? Покупают на миллионы аппаратуру, а потом приходит вечно пьяненький Митя… Сетка не мешает, конечно, картинка видна, но раздражает ужасно. Ого, пошли альфа-волны. Спи, мой бэби, мой милый, сладкий бэби, тебе я песенку спою про Африку мою. Каким-то ты проснешься? Туповатым, повторяющим одно слово по многу раз, или агрессивным, живущим в аду и превращающим в ад жизнь других? А что, если попробовать то, что запретили навсегда? Вот так тихонько, просто попробовать… Но ведь для этого нужно хоть что-нибудь… провокация… толчок… запуск. Дневник, записная книжка… Откуда у этого работяги возьмется записная книжка? А дневник и того смешней. Вот если бы там, через несколько бетонных перекрытий оказался Великий, достаточно было бы прочитать вслух, ну, например… «для счастья нужно столько же несчастья, сколько…», и тогда… Тогда сбылась бы мечта: картинка. И дальше — войти в картинку и наладить обратную связь. Мечты, мечты… Сюда привозят Шариковых, в снах за ними гонятся, они роняют бутылки, бесшумно разлетается стекло, и драгоценная влага темным пятном расплывается по асфальту. Даже по фрейдовским анфиладам комнат, пещерам и залам уже не бродят. Нет, у этого алкоголь вытеснил все. «Спи, мой бэби…» Вот привязалось… Черный Борец за мир во всем мире. Из черного круга радиоточки он лил черный вязкий вар черного голоса: «Кейси Джон навек остался скэбом, что и просим всех штрейкбрехеров иметь в виду».

Кто такие скэбы, было тайной, такой же безнадежной, как и необходимость ее подписи на белом листке Стокгольмского воззвания. Ее — дочери ссыльнопоселенцев. Черное и белое. Это — поселок Нива-2. Белые ночи, бесконечные черные зимы. Зона, бараки, землянки, коттеджи начальства. Почему запомнилось это воззвание? Гордость за то, что не обошли, приобщили к общему делу как равную? Или оттого, что сын начальника стройки позвал за третий барак? Знала от подруг, что делают за третьим бараком, знала, знала… Но отказать Кольке, у которого были самые длинные ресницы, и бутерброды, завернутые в кальку, и клетчатый костюм, Кольке, который по выходным ездил с отцом на «Победе», Кольке, фамилия которого была уже и не фамилия даже, а сочетание букв, означающее власть, неведомую жизнь?! Звуки пианино из окна с занавеской! Его мать гуляла по поселку с собакой, на голове каракулевая кубаночка, на ногах белые фетровые ботики. Приходя в школу, она прямо шла к директору, и туда, в кабинет директора, к ней вызывали училок.

Колька учился плохо, но зато знал множество разных вещей. В классе ходил слух, что он сумел переспать с учительницей истории. Тоже ссыльно-поселенкой. Беленькой, в драной котиковой шубке с прямыми плечами. Ей было, наверное, лет двадцать, жила она одна за столовкой, в землянке. И вот Миронов видел, как Колька выходил из ее землянки, и спросил, что он там делал. «Хлебал», — коротко ответил Колька. Девочки, которые ходили за третий барак, говорили, что Колька умеет это делать очень долго, так что замерзнешь, пока он закричит. А кричал он действительно громко. Один раз слышала сама. Пробегала мимо третьего, когда с матерью случилось страшное, что-то диабетное, и нужно было позвать срочно медсестру. И вот тогда услышала Колькин крик, подумала, что блатные кого-то приканчивают за бараком, и, не остановившись даже, побежала дальше. В поселке ночью кричали часто, и среди дня, и зимой, в темноте тоже.

Девчонки гордились, если выбирал Колька, хотя они всегда подчеркивали, с ним можно было здорово застудить свое, женское. Иногда на переменах Колька разлеплял бутерброд с сыром и с маслом и одаривал какую-нибудь девчонку. Но это бывало, правда, очень редко.

И не в бутербродах было дело, и не в том, что это он делал дольше всех, медлительность тепло одетого Кольки как раз обсуждалась как минус, а вот то, что в далекую Ялту, к теплому морю отдыхать ездил, — вот это, и занавески, и «Победа», и кожаное пальто его отца, и то, что отец мог любого выдернуть из зоны и поставить работать в тоннель, где тепло и горело электричество, вот это…

Нужно было схитрить. Мать зорко следила по утрам за сборами. А надевалось нечто похожее на купальники начала века, сшитое из старой байковой рубахи отца. Комбинезон причинял много неудобств. К примеру, в туалете, дрожа от холода, нужно было расстегнуть по две белых пуговицы на каждом плече, спустить комбинезон под платьем, и только тогда… Поверх комбинезона надевались длинные, до колен, тоже байковые штаны, потом шаровары (все байковое), и только уж после — перелицованное, зеленое, кашемировое платье.

Предложила однажды более простую конструкцию с пуговицами внизу, а не на плечах, но мать так и взвилась.

И вот в тот день предстояло незаметно запрятать уродливое сооружение под матрац. Сейчас не вспомнить уже, удалось или нет, потому что не знал Колька, что именно сегодня было назначено его бить. За все. За бутерброды, за костюм в клеточку, за леденеющих на тридцатиградусном морозе девчонок, за беленькую историчку, за то, что папаша выдергивал из лагерной колоды валетов в бушлатах с грязными полотенцами, обмотанными вокруг шеи в незаживающих фурункулах, за вечеринки в Доме культуры с танцами, с апельсинами в вазах на столах, насмотрелись на эти вечеринки сквозь роскошно разрисованные морозом окна.

Колька бежал по улице Строителей, и в свете редких фонарей лицо его было черным от крови. Здоровенный, поджарый пятнадцатилетний лоб бежал, не оглядываясь, и кричал: «Вы еще придете сухарика просить! Вы еще придете! «Дайте сухарика, дайте сухарика!» Фер вам сухарик!»

Мальчишки улюлюкали вслед, гнали лениво, бросали вслед камни. Торопиться некуда, дело сделано.

Спрятавшись за сараюшкой, досмотрела до конца, как загнали в парадное, он было метнулся к сугробу, умыть лицо снегом — не дали. Значит, решили забыть о папаше, а главное — о мамаше. Мамаша примчалась