Раскаявшийся - Исаак Башевис Зингер

В 1969 году мне впервые представился случай воочию увидеть знаменитую Стену плача. Оказалось, что она вовсе не похожа на рисунок, украшавший деревянный переплет моего молитвенника: там ее окружали высокие кипарисы, а тут я не углядел ни единого деревца. Дорогу к Стене охранял израильский солдат. Я пришел сюда в самый разгар дня и увидел огромную толпу. Кого тут только не было: ашкеназы и сефарды, юноши с пейсами до плеч, в коротких брюках, черных шляпах и ботинках, переговаривались на венгерском идише, а раввин-сефард в белом, окруженный толпой любопытных, вещал на иврите о приходе Мессии. Кто-то читал поминальные молитвы, кто-то произносил Восемнадцать благословений; одни переплетали руки ремешками филактерий, другие раскачивались над Книгой Псалмов. Все, даже те, кто не носил бороды, были в кипах. Нищие тянули руки за подаянием и временами выражали возмущение, если, на их взгляд, им дали недостаточно. Двадцать четыре часа в сутки Всемогущий творил здесь Свои дела.

Я смотрел на Стену и соседние улицы, населенные арабами. Дома там нависали один над другим и, казалось, расталкивали друг друга, чтобы лучше рассмотреть каменную стену, стоявшую напоминанием о Священном Храме. Нещадно пекло солнце, и все вокруг наводило на мысли о пустыне, древних руинах и вечности еврейской истории.

Внезапно ко мне подошел невысокий человек в лапсердаке и бархатной шляпе. Кисти предписанной ритуалом бахромчатой нижней рубашки свисали чуть ли не до колен. Несмотря на проседь в бороде, его черные и блестящие, словно вишни, глаза говорили, что мужчина совсем не стар.

— Я знал, что вы придете сюда, — сказал он.

— Знали? — удивился я.

— Если приходить сюда каждый день, то рано или поздно можно встретить кого угодно. Стена — это магнит, притягивающий души евреев. Мир вам.

И он мягко, как раввин, пожал мне руку.

— Простите, но, боюсь, я не знаю, кто вы, — смутился я.

— Да и откуда вам знать? Когда братья продали Иосифа в рабство, и следа бороды не было на его юном лице, а потому вполне естественно, что, встретившись через много лет, они его не узнали. Вот и я во время нашей последней встречи еще не носил бороды. Это теперь я, слава Богу, стал таким, каким и должен быть еврей.

— Вы раскаявшийся? — Я использовал выражение из иврита: баал тшува.

— Баал тшува — это вернувшийся. Я вернулся домой. Пока евреи были настоящими евреями, лишь их тела находились в изгнании, но не души. С тех же пор как они отказались от своей духовной ноши, тела их освободились, а души отправились в изгнание. И это изгнание много хуже прежнего.

— И все-таки как вас зовут?

— Иосиф. Иосиф Шапиро.

— Хорошее еврейское имя. Где мы встречались?

— Проще сказать, где не встречались. Я слушал все ваши лекции в Нью-Йорке. Я был прилежным учеником. Вы-то меня, конечно, не помнили, мне всегда приходилось представляться заново. Но я вас помню. Читал все ваши книги. Здесь я перестал читать всю эту светскую ерунду, но иногда все же заглядываю в газеты на идише и встречаю там ваше имя. Я стал ешиботником, можете себе такое представить? Это в мои-то годы. Мы изучаем Гемару, Тосафот, другие комментарии. Только теперь, узнав Тору, я понял, на какие глупости растратил половину жизни. Что ж, благодарение Господу, мы встретились. Как долго предполагаете пробыть в Иерусалиме? Где вы остановились? Вы как-то написали, что любите слушать всякие истории, так у меня для вас кое-что есть, кое-что необычное.

Мы договорились встретиться на следующий день у меня в гостинице. Я было пригласил его позавтракать, но Иосиф Шапиро отказался, сославшись на то, что не уверен, достаточно ли строго соблюдают в гостиничном ресторане кошер.

Ровно в три часа в дверь моего номера постучали. Я заранее приготовил фрукты и печенье. Гость сел на диван, а я устроился рядом на стуле. Вот что рассказал мне Иосиф Шапиро.

С чего же начать? Пожалуй, сперва лучше всего рассказать немного о себе. Вам следует знать, что происхожу я из очень религиозной семьи, среди моих предков были настоящие святые. Со стороны матери наш род восходит к Шабтаю Коэну, а, как вам прекрасно известно, потомки Шабтая Коэна в то же время и потомки рабби Моше Иссерлеса, Раши и самого царя Давида. Так, по крайней мере, утверждают специалисты по генеалогии. Но какое это имеет значение? Я был в Польше в 1939 году, когда нацисты, да сотрутся их имена из памяти, бомбили Варшаву. Бежал вместе с другими евреями через Пражский мост и ушел в Белосток. Хотя борода моя и седа, я на несколько лет моложе вас. Не стану подробно рассказывать историю всей своей жизни, это заняло бы слишком много времени. Скажу только, что скитался по России, голодал, спал в пустых депо, прошел все возможные испытания. Наконец, в 1945 году, я бежал от Сталина и оказался в Люблине. Там встретился со своей бывшей невестой. Эта встреча была настоящим чудом, но когда ни во что не веришь, то и чудес не замечаешь. У нас на все был готов один ответ: случайность. Мир был случайностью, человек — случайностью, и все, что происходило с человеком, происходило тоже случайно. В Варшаве я вступил в организацию «Молодежь Сиона». Мой отец, да покоится прах его в мире, открыл галантерейную лавку на улице Генься, и я помогал ему, а свободное время посвящал партийным делам и чтению.

Моя подруга, Циля, была убежденной коммунисткой. Мы часто с ней спорили. Когда я перечил ей, она говорила то, что в подобных случаях говорят все коммунисты: как только свершится революция, она-де лично повесит меня на первом же фонарном столбе. Но это не мешало нам ходить в оперу или слушать лекции в Еврейском клубе писателей. Вы тогда еще не выступали, но уже публиковались в «Литературных листках». Мы с Цилей часто читали этот журнал, хотя мне и не нравились его левые взгляды, а ей, напротив, они казались недостаточно левыми. Мы любили идишскую литературу, культуру и все прочее. Часто ходили в Еврейский театр. Циля ведь тоже происходила из семьи хасидов. Ее отец был последователем гурского ребе, а братья носили длинные пейсы. Все они погибли.

Когда мы вновь встретились в Люблине, это напоминало воскрешение из мертвых. Я был уверен, что она мертва, а она считала покойником меня. Циля уже начала разочаровываться в коммунизме. Никто из живших в то время в Польше не мог сохранять иллюзии на этот счет. Впрочем, наши взгляды оставались, как говорят, прогрессивными. Я не отказался от сионизма, а она все еще верила, что социализм — это лекарство, способное избавить мир от всех невзгод. Дескать, конечно, Сталин — то плохо, но вот если б Троцкий или Каменев сумели удержаться у власти или если бы большевики объединились с меньшевиками, тогда нынешняя Россия была бы настоящим раем. Вы и сами прекрасно знаете это заблуждение: «Если бы да кабы во рту росли бобы, был бы не рот, а целый огород». Первое время после нашей чудесной встречи мы, как и подобает интеллигентам, еще спорили о том, как сделать мир лучше. Но вскоре собрали свои вещи и отправились в Германию. Легальный путь для нас был заказан — ни паспортов, ни каких-либо других бумаг у нас не сохранилось. Законы этого мира таковы, что приходится выбирать: или ты соучаствуешь в преступлении, или сам становишься его жертвой. Теперь у нас, слава Богу, есть своя страна, но наши лидеры многому научились у гоев. Не стой здесь, не сиди там. Все запрещено. Они высмеивают Шулхан-Арух, но их собственные законы, уж простите мне это сравнение, запрещают в тысячи раз больше, чем наши. Впрочем, об этом чуть позже.