Ядовитая боярыня - Дарья Иволгина

Напрасно иной раз рассуждают, будто лето на севере — это как зима на юге, только снегу меньше. Северное лето хоть и короче, но все в нем насыщенно: и краски, и запахи. Небо — ярко-синее, полное света, цветы — пусть маленькие, но яркие, с сильным запахом, а плоды… Да, плоды, конечно, кислые, зато сколько сил дают они человеку!

Как-то знакомый попросил Вадима показать ему — какова на вид ягода морошка. Морошка в Ленинградской области почти не водится, но тут повезло — обнаружилось нечто зеленое, мятое, на зубах хрустящее. Раскусив ягодину и ощутив ее уксусно-кислый вкус, этот человек изумленно воскликнул: «Так вот о чем просил умирающий Пушкин?!»

Нет, конечно, не о такой ягоде вспомнил великий русский поэт, когда в печальный час захотел полакомиться морошкой… А о такой, которую находили в Новгородских лесах за четыреста лет до вышеописанного разговора между Вадимом Вершковым и тем его случайным знакомцем.

Все это — северное лето, с его мягкими мхами и свежими, чистыми ароматами.

Новгород, озаренный ярким солнцем, приободрился более обыкновенного. Белобокие его церкви и богатые дома весело смотрелись в фиалковые воды Волхова, в гавани ждали новых торговых судов. В доме Флора народу стало поменьше: уехал в свой монастырь брат Лаврентий, отбыл по купеческим делам англичанин Стэнли Кроуфилд, подался бродяжить старый скоморох Неделька.

Флор днями пропадал в гавани, готовил к плаванию свой корабль «Святая Анна». Хотел в этот раз доехать до Брюгге, удивить «лютеров» русскими соболями и навезти оттуда хорошей стеклянной посуды, какую делают в Венеции, в сказочном городе Веденце. То и дело думалось ему о Наталье Фирсовой, которая называла себя странным именем Гвэрлум. Нелегкая ей выпала доля. И все-таки оставалась она милой.

Объявлять о своих чувствах ни Флор, ни Наталья не спешили. Только в груди теплело, когда виделись, а все прочее время как будто тлел в душе огонек.

Гвэрлум сидела в доме Флора, мечтала, даже сочинять стихи пробовала, но без компьютера ей плохо думалось. А ее побратим, «лесной эльф» Эльвэнильдо, он же Сергей Харузин, с завидной легкостью разобрал мудреное древнерусское письмо и теперь целыми днями увлеченно читал какие-то «божественные книги», благо других не водилось — не только в доме Флора, но и вообще по всей Руси великой. Увлекало там что-то «лесного эльфа».

Вадим то вместе с Флором возился на «Святой Липе», то Наталью, как умел, разговорами развлекал, а сам все думал мучительно: «Найду ли я себе место в этой новой жизни? Неужели не отыщется способ вернуться обратно, в Санкт-Петербург, со всеми его экологическими язвами и социальными проблемами? Хочется, знаете ли, язв. Прежде у нас все Серега Харузин томился, о диванах рассуждал — что не встанет с них вовек — а теперь и меня тоска разобрала. До самых печенок проела. Чужие мы здесь все-таки, хоть это и Россия».

Мучительным было также ощущение собственного невежества. И ведь подумать только: когда в беспечные детские годы читали учебник по истории кое-как, а экзамен сдавали по шпаргалке, думать не думали, что знания эти окажутся жизненно необходимыми! И вот теперь страдай, вспоминай: когда в Новгороде была эпидемия (и, кстати, эпидемия чего — чумы или оспы)? Когда Иван Грозный, за свою жестокость прозванный Васильевичем, утратил рассудок и начал казнить своих верноподданных налево и направо, точно собак? Митрополита, кажется, какого-то придушил… Какого митрополита? Может, патриарха? Боже, помоги моему невежеству! Не пора ли эмигрировать из Новгорода в Англию? Не напрячь ли на эту тему Кроуфилда?

«И, кстати, господин Вершков, — издевался над собой Вадим, — как там, в Англии? Генрих Восьмой, Синяя Борода? Мария Кровавая? Или умница Елизавета? Кстати, насчет Елизаветы, она ведь тоже головы рубить была горазда… Уолтера Рэли, кажется, казнила. И еще кого-то… Вспомнить бы, кого и когда. И за что».

В общем, везде страшновато. Хоть и считается, что эпоха Возрождения в самом разгаре, а жить в шестнадцатом веке опасно. Лучше пока сидеть на месте и внимательно смотреть по сторонам. Ждать признаков надвигающейся грозы и при первых же приметах глобального неблагополучия действовать по обстоятельствам.

Однако обстоятельства вновь принялись выкидывать коленца, так что стало умному и предусмотрительному Вадику Вершкову не до глобальных исторических прогнозов.

* * *

Июньские вечера — синее и тихое время. Хоть и шумит гавань, кричат люди, стучат доски, и визжат пилы, падают с грохотом на настил мешки, — а все равно тишина «громче». Скоро «Святая Анна» выйдет в море, сменит одну стихию на другую. Может, и Вершков с кораблем уйдет. Надоело на берегу топтаться. Море — мудрый советчик, говорят здешние мореходы, оно подскажет, как быть и что делать. Если, конечно, решение вообще существует.

— Эй, Олсуфьич, — обратился к Флору один немолодой человек в мятой рубахе навыпуск, без пояса. Выглядел он так, словно пил не просыхая уже много недель, хотя держался прямо и разговаривал твердо. — Не ты ли у себя в доме скомороха кормишь?

— Я, — сказал Флор. — Тебе что за печаль?

Человек задумался, поскреб неопрятную, скомканную бороду. Несколько раз переступил босыми ногами.

— Мне-то печали нет, — сказал он после долгой паузы, — да и скомороху твоему теперь тоже. А тебе, возможно, и есть.

Флор поднялся, перешагнул через доски и приблизился к человеку. Тот чуть отступил назад, словно испуганный грозным видом Флора, но затем вскинул голову и ответил «медвежонку» прямым взглядом.

— А у меня какая печаль? — спросил Флор и тряхнул его за плечо. — Да проснись ты!

— Третью седмицу страдаю, — невнятно молвил человек. — Не отпускает меня бес, пью.

— Ну так говори же, бес, с какой дурной вестью пожаловал! — настаивал Флор.

— Нашли скомороха твоего, — сказал человек. — Может, твоего… Это поглядеть надо. Только поскорее, пока не закопали. Их ведь знаешь, как закапывают? Без отпевания… И лежит он не в церкви Божьей, а на перекрестке двух дорог. Кривлялся старик — вот и докривлялся…

Флор сжал кулак и занес его над пьяницей. Тот покорно зажмурился, втянул голову в плечи, ожидая удара по темечку.

— Я ведь не от себя говорю, — пискнул он, — от людей…

— От каких людей? — гневно вопросил Флор.

— А от тех, что на перекрестке стояли и на мертвое тело глядели. Вот, говорят, скакал скоморох и кощуны рассказывал, а теперь лежит тут онемевший и будет погребен без церковного напутствия… Бренна, говорили они, человеческая жизнь, — ведь и покаяться, греховодник, не успел, настигла его злая судьбина.

— Далеко ли это место отсюда? — спросил Флор, убирая кулак.

Каким-то шестым чувством человек почувствовал, что угроза быть прибитым миновала, и открыл глаза.