Нетландия. Куда уходит детство - Тимоте де Фомбель

Первые детские годы вспоминаются мне моим персональным каменным веком. Плоский камень всегда был в кармане или в руке. Он скакал по воде. Отталкивался, скакал и исчезал.

Кремнем можно было выбить искру. Огонь – нет, но хотя бы запах гари, и к тому же где-то внутри в извилинах камня таился огонь. Я догадывался, что он откроется мне когда-нибудь позже, когда я стану старше, и эта загадка подхлестывала меня расти поскорее.

В самом начале была вода, совсем давно, но иногда мне кажется, что я кое-что помню и об этом. Детство же началось именно с каменного века, с века отдельных камней и булыжников, или века песка – жидкого камня, в который ныряешь в солнечный день.

Когда мне было около семи, настал век деревянный. Растения вдруг приобняли меня за плечи, я подружился с деревом и в то же время стал его соперником. Я воевал, размахивая деревянной палкой, лазил по деревьям и сшибал цветы ногами, когда бежал через зеленый луг, попадался на крючок ежевике и дул на одуванчик, чтобы развеять его пушинки над землей.

Оно мне было братом, это детство, таящееся под корой деревьев, в их нераскрытых почках и в ветвях, которые измазывают руки чем-то липким, как варенье. Вместе с другом-деревом я строил шалаши, а потом опирался на него, как на клюку, в своих безумных гонках по тротуару. Но плоский камень остался у меня в кармане – как талисман, как напоминание о вечности.

Мне было двенадцать, когда я приехал один вместе с бабушкой в маленький дом под зеленой дубравой, на морском берегу. Это был остров, который в июле вдруг вставал над водой, как подводная лодка, а потом опускался обратно под воду, едва я уезжал.

На этот раз речь идет о другой бабушке, той, что по секрету звала меня Мими-мой-ангел, когда в четыре с половиной года я забирался на ее постель, заваленную книгами.

В любой, даже самый поздний час свет под дверью в ее комнате никогда не гаснет, будто она все время кого-то ждет.

Она всю ночь напролет читает.

С вечера до утра бабушка сидит в постели, волосы, обычно убранные в пучок, спадают на плечи, и она путешествует по далеким жизням. Мне никогда не забыть этой полоски света под дверью, из-за которой я почти всю жизнь был уверен, что читать – это значит ждать кого-то.

Я ухожу с пляжа. Ветер остался там, за дюной. С каждым шагом к запаху папоротника все сильнее примешивается запах жареной картошки. Вхожу на кухню. Бабушка уже поставила на стол две тарелки. Она спрашивает:

– Ходил проведать море?

Картошка щелкает в сковороде в компании розмарина. Дом еще не прогрелся. Я вожу босыми ногами по полу, шурша песком.

– Да. На скалы. Кажется, в прошлом году они были больше.

Она смотрит на меня с улыбкой.

– Это ты растешь…

Сегодня я вдруг ясно слышу ее слова. Я ведь и в самом деле тогда, карабкаясь на скалы, почувствовал себя другим. Возможно, мне следовало бы и этот день вписать в тетрадь воспоминаний об уходящем детстве.

Там, наверху, я ощутил, как что-то соскользнуло с плеч. Так ветер срывает одежду, чтобы пробраться к тебе под кожу. Грудь поднялась от этого внутреннего потока горячего воздуха: мне показалось, что я способен приподняться над самим собой и сверху окинуть самого себя взглядом – увидеть, как я там стою внизу на скалах.

Я пристально осматриваюсь – и вижу, что ждет меня потом. Облака бегут быстрее. Море сворачивается и разворачивается. Очертания теней меняются. Выстраиваются стены перед волнами. Очерчивается белой линией континент. На песке появляются и исчезают люди.

Вот же то, что моя бабушка называет словом «растешь»: подняться в воздух, не слишком высоко, и наконец увидеть оттуда, сверху, себя самого.

Я приехал за стихотворением, которое пропало тридцать лет назад. Дед больше не стоит у окна своей комнаты. Но я – здесь, под крышей детства. На лбу – фонарик. Передо мной в темноте – ступени деревянной лестницы, ведущие в кабинет. Дом пуст и окутан фантазией. Электричество отключили.

Перебравшись через ограду, прохожу по мокрой траве и нахожу ключ от белой двери – он там же, где всегда. У меня во рту снова привкус пепла, как в тот раз, когда я ударился головой о землю на школьном дворе. Хватаюсь за лестничные перила и поднимаюсь.

Однажды, когда я был совсем маленьким, мне как-то довелось проснуться в этом доме одному среди бела дня. Я выбрался из постели голый, в одних махровых трусиках, и переваливающейся походкой новорожденного волчонка поковылял по коридору, не успев окончательно проснуться от послеобеденного сна. Я заглянул во все спальни, в которых не было ни души, и с прилипшими ко лбу волосами продолжал переходить из комнаты в комнату.

Дом совершенно опустел.

Еще два часа назад я засыпал под гомон лета, под музыкальный гул обеда взрослых, под аромат вина и мяса, который просачивался в двери спален, под крик детей, долетавший от травы к окну, – а проснувшись, обнаружил, что театр пуст.

Я спустился в прихожую, опираясь рукой о стену, на каждой ступеньке замирая и прислушиваясь к собственному дыханию. Больше в доме не было ни звука, ни голоса. Босыми ногами я протопал в кухню, прошел между стульев в столовой, по теплой плитке, по коврам и по голому камню, а потом, вдыхая ароматы зеленых зарослей гостиной, гулял до самого конца вселенной. Никого. Все ушли. Я даже не решался их позвать. Я крепко стиснул губы, как будто только благодаря крепко сжатым губам мне удается стоять на ногах. Вырвись из них хоть звук – и я рухну на пол.

Я разглядывал предметы и мебель. Я наконец-то открыл глаза и увидел мир. Одиночество заставило меня существовать – впервые в жизни. Мне казалось, что и они, предметы, тоже смотрят на меня, как спящие собаки замечают, что мимо проходит в отчаянии их маленький хозяин.

Я подвинул стул к окну и прижался к стеклу лицом. Я очень долго ждал и не отрывал глаз от моста: вдруг там кто-нибудь появится? Потом слез со стула и толкнул входную дверь. Снаружи на меня выплеснулось ведро тепла. Солнце было повсюду, только посередине чернела липа.

Меня нашли стоящим на гальке в ста метрах от дома. Первым патрулем, обнаружившим меня, были мои двоюродные братья и сестры: катаясь на велосипедах, они увидели меня издали и тут же с воинственным улюлюканьем развернулись под платанами и умчались прочь. На этот раз я не стал сдерживать крика, как потерпевший крушение, который видит, что дым из трубы корабля, направившегося было в его сторону, начинает стремительно удаляться. Меня бросили одного уже во второй раз. Я упал в дорожную пыль в ожидании хищных ястребов или собак.

Но они вернулись – их было несколько дюжин: взрослые, дети, все вперемешку, они бежали пешком, плыли на лодках, ехали на мопедах, их созвали краснокожие на велосипедах, и они сходили с ума от безграничного чувства вины: оставили меня одного, а сами пошли выпить кофе где-нибудь в другом месте, на той стороне леса. И я залил их слезами, несмотря на всю их нежность, несмотря на все сладости, которыми мне забили рот, несмотря на поцелуи на моих волосах. Я чудом уцелел, я был героем, меня несли на руках, как воина-победителя.