Аспид - Кристина Старк

Мою мать, Элис МакАлистер, вытолкнули из окна высотного здания, когда мне было три года. Моего двоюродного брата Адама застрелили, когда он переходил О’Коннелл-Стрит. Дядю Эммета отравили на благотворительном ужине в отеле «Ритц». Его жену Клэр взорвали в ее кабриолете вместе с шофером и собачкой, когда она собралась ехать к маникюрше.

Мой клан смертельно враждует с другим кланом, чья фамилия Стаффорд. Вот уже лет сто, если не больше. Моя бабушка была еще ребенком, а МакАлистеры и Стаффорды уже пускали друг другу кровь. Не знаю, с чего все началось, но я хожу на похороны с малых лет.

На похоронах тети Клэр были самые лучшие пирожные. А на похоронах Адама – самая отвратительная погода. Я тогда продрогла до костей и потом лежала в постели целую неделю. Зато, когда хоронили дядю Эммета, светило солнце и в воздухе красиво кружились листья. Мои лакированные туфли отражали утренний свет, а черная шелковая юбка легко трепетала на ветру. Никто не плакал. Во-первых, дядю Эммета не слишком любили, а во-вторых, все уже привыкли ходить на похороны.

Помню, все казались мертвенно-бледными в сравнении с черными тканями вуалей. Моя тетя Шинейд, высокая, как телебашня, протянула мне шоколадную конфету, завернутую в золотую фольгу. Я не слишком любила шоколад, потому что он горчил, но все же взяла конфету и сделала маленький книксен, как учила меня моя мачеха Рейчел.

– Спасибо, мэм, – сказала я.

– На здоровье, Кристи, – ответила тетя Шинейд. – Только не вытирай ручки о платье. Папочке наверняка пришлось заплатить за него целое состояние. Сколько тебе уже, милая?

– Мне семь.

– Ты в первый раз на похоронах?

– В четвертый, мэм, – ответила я, глядя на тетку снизу вверх.

– И не в последний, – вздохнула она.

Мой брат Майкл – он на пять лет старше и ему уже стукнуло двенадцать – прошептал мне, что дядю Эммета явно намазали тональным кремом – таким же, какой лежит в косметичке у нашей няни, мисс Бирн, – вечно бледный дядя Эммет в гробу почему-то выглядел так, словно только вернулся из отпуска: загорелым и отдохнувшим. И еще у него была модная стрижка и новый костюм.

– Думаю, есть такая профессия: некростилист, – добавил Майкл шепотом, и я почему-то рассмеялась. Хотя знала: смеяться на похоронах – это очень плохо.

Мой второй брат, Сет, – он на целых восемь лет старше меня, и ему пару месяцев назад исполнилось пятнадцать – взял меня за плечо и велел мне придержать язык. Он весь день выглядел мрачнее тучи, но, думаю, это все не из-за смерти дяди Эммета, а из-за того, что он поссорился со своей девушкой. Сет звал ее с собой на похороны, но она не пришла. Ну конечно, нашел куда звать. Здоровенный и высоченный, зато вместо мозга – картофелина.

Я бы тоже не пришла, потому что похороны – это грустно и скучно. Хорошая часть – только та, где все собираются в доме, пьют кофе, едят закуски и тихо разговаривают обо всем на свете: о покойнике, о его бедных детушках, о жестокости и несправедливости мира, об объятиях Бога, в которых мы все однажды окажемся, и, конечно же, о Стаффордах. Проклятых Стаффордах, которые не успокоятся, пока мы, МакАлистеры, не узнаем вкус земли.

* * *

Мой клан – один из самых состоятельных в Ирландии. Отец и его братья сколотили состояние на торговле антиквариатом и предметами искусства. Я была ребенком, который вырос в роскоши: среди масляных полотен, чья цена переваливала за сотни тысяч, и среди старинных скульптур – даже осколки их стоили бы целое состояние. Мои ноги бегали по мрамору. Я носила золото и платину. Меня наряжали в шелк и бархат по последней моде.

С семи лет я брала уроки игры на фортепиано, и моим первым инструментом был винтажный немецкий рояль Steinway, выкупленный из коллекции какого-то лорда. Помню, как я сидела на бархатном стульчике и даже мой учитель боялся прикасаться к нему – настолько уникальным был этот инструмент.

Моя мачеха, в отличие от мачех из сказок, была молодой и милой женщиной, которая меня страшно баловала. Тогда Рейчел еще не родила ребенка от моего отца, поэтому я была для нее всем: дочерью, куклой, любимым «ангелом». Она умудрилась найти общий язык даже с Сетом и Майклом, ужасными драчунами и задирами. Играла с ними в хёрлинг[1], помогала с уроками, прикладывала лед к синякам, когда те падали с велосипедов или разбивали друг другу носы.

У меня было все, о чем большинство детей только мечтать может, и в то же время гораздо меньше, чем у них. Отец и его братья фанатично верили, что избраны Богом и наш клан чуть ли не единственный спасется во время апокалипсиса. Нашей семье принадлежали обширные владения к северу от Дублина, в районе Скеррис, включая поля для гольфа, старинный замок и несколько прибрежных островов. И эту территорию мы редко покидали. Городские кинотеатры, парки развлечений, клубы и рестораны наша религиозная семья считала вотчиной дьявола, и мы их не посещали. В местную церковь мы ходили не только по воскресеньям, а каждый день. Я знала наизусть многостраничные отрывки из Библии. Религия была на первом месте, а все остальное – далеко позади.

В нашем доме не было Интернета – его считали орудием дьявола. Мы не слушали никакую другую музыку, кроме инструментальной, хотя и ту далеко не всю: например, органная музыка казалась моему отцу слишком мрачной, с его слов «бесами писанной», а саксофон – слишком пошлым. Однажды отец поставил меня в угол на три часа только потому, что я попросила на Рождество музыкальный плеер. Мои братья периодически получали трепку за «аморальное» поведение: флирт с соседскими девчонками и недостаточно хорошее знание биографий апостолов. Сет однажды пять часов простоял на коленях только потому, что сказал «катись к чертям».

Я побаивалась отца. Один его голос мог привести меня в ужас. Однажды он застал меня в подсобке перед картиной, на которой были изображены Ева и свесившийся с ветвей Змей. Чешуя Змея отливала радужным блеском, и я коснулась ее пальцем. Отцу, бесшумно подошедшему со спины, это не понравилось, и он окликнул меня так громко, что я подскочила. «Мне понравился только блеск чешуи», – пробормотала я в свое оправдание. Тогда отец прочитал лекцию о том, что любопытство и сгубило Еву, а вслед за ней и все человечество. Мне, семилетней, нечего было возразить в ответ.