Венеция. Карантинные хроники - Екатерина Марголис

Люди стараются помогать друг другу даже на расстоянии. В фейсбуке появилась группа “Поколение 90-х”: молодые люди, для которых инфекция менее опасна, предлагают закупать продукты одиноким старикам и вешать пакеты им на дверь. Правильно сказала одна моя подруга. Нынешнее тяжелое время, когда итальянцы надели медицинские маски, помогло каждому человеку снять с себя маску. Стать самим собой. Очередной парадокс нынешней эпидемии, в которой изоляция – жест солидарности, а маска открывает человеческие лица.

Сегодня во Франции первый день такого же жесткого карантина, как у нас. Друзья постят фотографии пустынных улиц.

Но Париж как раз не погиб. И не погибнет. Как и Венеция. Эта тишина – возможность услышать. А услышав, увидеть.

“Опять весна на белом свете… Скворцы пропавшие вернулись”.

Почему-то отрывки из этой песни о войне крутятся у меня на языке с самого утра.

Впрочем, скворцы как раз никуда не пропадали. Как и парочка дроздов, живущих уже много лет в нашем венецианском садике.

Лебеди тоже. Мировая пресса полна новостями о вернувшихся лебедях и дельфинах. Дельфинов, признаться, не встречала. А вот лебеди… Они жили всегда в тихих заводях между островами Бурано, Маццорбо и Торчелло, иногда подплывая к нашей лодке, когда мы отправлялись в летнюю хижину на отдаленном островке. Просто теперь их наконец заметили. Да и они осмелели. Голуби тоже преобразились. Сменив наглых рвачей с Сан-Марко, они тихо гулят на площадях и в переулках, то и дело пристраиваясь у ног людей, совершенно их не боясь, но и не выпрашивая подачек. То же и чайки. Если за последние годы они превратились в разбойников, с налету выхватывавших пиццу и бутерброды из рук зазевавшихся туристов, то теперь занялись своим традиционным рыболовным ремеслом. Рыбы тоже стало больше. Она была всегда, но теперь в прозрачной воде, особенно на солнце, ее виднее, и целые стайки кружат, переливаясь на солнце чешуйками-черепичками. По утрам нас будят разноголосые трели птиц. По канату вдоль Большого канала, гордо выгибая шею, шагает цапля. Ее пластика чем-то сродни аркам и стрельчатым окнам палаццо, служащих ей декорациями. Культура все меньше отделена от природы, все более сходятся самые простые и самые высокие сферы, как и случается в минуты больших бед и больших прозрений.

Венеция тем более. Были и лебеди, и рыба, но именно сейчас взгляд различает на незамутненной глубине то, что раньше было ему недоступно. Так смотрят дети. Каждый раз наново. Так хотят смотреть художники, пытаясь скинуть бельма повседневного видения.

И, наверное, сейчас самое время этому учиться. Размышляя о новом детском онлайн-курсе “Жизнь в картинках”, я вооружилась корзинкой и двинулась в сторону рынка.

Картинок попадалась много, и каждая просилась в текст. Вот старушка, едва ковыляя, выходит из церкви (они открыты час утром и час вечером для личной молитвы) и направляется в аптеку. Увидев на ярко освещенной площади живую душу, приближающуюся к ней в моем теле, она останавливается. Ей явно хочется поговорить.

– Ciao, bella signora! Dove vai di bello?[18]

Столь частотное в итальянском языке слово bello стало употребляться еще чаще. Красота спасет. Точнее, спасает. Если не мир, то хотя бы человека. Я объясняю, что иду на рынок, мы обмениваемся парой впечатлений о нынешней городской жизни, делимся творческими гастрономическими планами на сегодняшний обед и расходимся в разные стороны. Впрочем, мы не особо и сближались. Нас разделяло метра три. Говорят, философ Агамбен опубликовал какой-то новый текст о конце отношений и о дистанциях. Но в жизни все иначе. И человеческие отношения не измеряются метрически. Я ухожу, а она так и стоит. Одинокая голубиная фигурка в лучах солнца.

Между двумя крестами. Между аптекой и церковью.

Чем не название для очерка?

Книжный магазин закрыт. Но если очень нужно – то не совсем. Условный стук – и дверь открывается, тебе выдают искомую книгу. На двери объявление о доставке книг на дом.

Вопреки грозным прогнозам все доставки пока работают. Впрочем, идея доставки еды тут не прижилась. Разве можно такое важное дело поручить кому-то еще? Еда – итальянское счастье. Смысл. Основа.

Это знает любой помидор с острова Сант-Эразмо, подставляя красный выгнутый бочок под весеннее солнце на прилавке рынка Риальто. Это знают морковка, картошка, цикорий. Это знают артишоки, плавающие в своем тазике. Это знают продавцы, которые узнают своих всегдашних покупателей даже в масках. Маска, я тебя знаю!

– Слышала? Берлускони дал десять миллионов на свой родной Милан. Строят там полевые госпитали. Все-таки и у Сильвио есть совесть.

Дама воздевает очи горе́. Совесть не совесть, но молодец. Общность Италии всегда под вопросом, но вот преданность малой родине у каждого итальянца в крови.

Статистика по Венето растет. Сегодня 392 новых случая. 12 смертей. К счастью, в реанимации лишь 14 человек. В самой же Венеции по сестьерам и островам распределение такое: Лидо и Пеллестрина – 11, район Сан-Марко – 8, район Санта-Кроче и Дорсодуро – 7, район Кастелло – 7, Каннареджо – 6, остров Сант-Эразмо – 4, Джудекке – 2.

В реанимации пятеро.

В Ломбардии же, а особенно в Бергамо, по-прежнему ад.

Ряды гробов в окрестных церквях. И похоронные мессы одна за другой. По нынешним правилам больше четырех человек на похоронах нельзя. Это рассказал мне Риккардо, сегодня хоронивший маму тут, в Венеции.

– Она католичка, так мечтала о большой мессе, о полной церкви. Я даже этого не смог для нее сделать…

Я снова не знаю, что сказать, и молчу в телефон. Риккардо сам находит следующую тему для разговора. Разумеется, Россия. И русские писатели. Поэт же в России больше, чем поэт. И писатели тоже. Что они говорят и пишут об этой новой мировой катастрофе? Есть ли современный Толстой-глашатай?

Мне совершенно ничего не приходит в голову, и я лишь тщетно гоню из этой головы единственный застрявший там образ: ужасающую по бездарности и инфантилизму фотографию популярного, даровитого и плодовитого постсоветского писателя в майке с надписью, в парафразе звучащей так: “Имел я ваш коронавирус”. Я не очень люблю мат, да он и не делает смешной эту шутку, я не вижу здесь художественного жеста, а ужасающим мне кажется именно местоимение “ваш” – какой-то подростковый эгоцентризм: чей “ваш”? Вы – родители, вы – взрослые (власти), которые придумали тут этот вирус, заставляют бедного меня чем-то жертвовать и делать то, что мне не хочется? Или вы – европейцы и весь остальной мир? Плевать я хотел…